Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
поставивший в Москве своего "Евгения Онегина". Дня два перед тем, на рауте в
думе, он дирижировал своей новой симфонией, имевшей громадный успех {1}.
Рядом с ним сидел знаменитый петербургский виолончелист К. Ю. Давыдов,
живший тогда летом на даче под Москвою. Романсы его пользовались громадным
247
успехом в Москве, а необыкновенным исполнением "Сомнения" Глинки в той же
зале, я помню, как он обворожил всю Москву.
Адвокатский мир, игравший тогда в Москве значительную роль, был чуть
ли
двери ведут в Екатерининскую ротонду, где стояла бронзовая статуя
императрицы Екатерины. Эстрада была обита зеленым сукном, и во всю длину ее
стоял громадный стол; направо была устроена кафедра; за нею алебастровый
снимок памятника Пушкину, украшенный лавровым венком и цветами. Вокруг
стола стояло бесчисленное количество стульев, на которых сидели и между ними
стояли члены общества, все во фраках и белых галстуках. <...>
Направо от председателя общества - старика с большой бородой, в очках,
издателя журнала "Русская мысль", известного переводчика Кальдерона и
Шекспира С. А. Юрьева, которого звали в Москве "последним могиканом 40-х
годов", на почетном месте сидел представительный старик с длинными седыми
волосами, постоянно спадавшими на лоб, и окладистой, аккуратно
подстриженной бородой. Он был одет в хорошо сшитый фрак иностранного
покроя, но в плисовых сапогах без каблуков, что, видимо, означало подагру; он
читал какую-то записку, поминутно то надевая, то снимая золотое пенсне.
"Тургенев! Иван Сергеевич!.." - восторженным шепотом пояснял "энтузиаст".
Рядом с ним сидел на стуле вполуоборот высокий старик с маленькой бородкой, большим лбом и громадною плешью на коротко обстриженной седой голове и,
смеясь, разговаривал со стоявшим почтительно перед ним лицом типичного
актерского вида. "Это Островский, Александр Николаевич!" - шепчет "энтузиаст".
Актера же, стоявшего перед ним, не надо было называть. Это был известный всем
и каждому Иван Федорович Горбунов, знаменитый, единственный в своем роде
рассказчик. На пушкинском обеде, после торжественных речей говоривших по
поручению думы "от города Москвы" М. Н. Каткова и И. С. Аксакова, Горбунов
рассмешил всех до слез, выступив представителем от мифического "генерала
Дитятина", обиженного, что "чествуют какого-то Пушкина, человека штатского, небольшого чина, а он, генерал Дитятин, даже не приглашен".
Рядом с Островским сидел Д. В. Григорович, еще моложавый, с
красивыми бакенбардами; он поминутно вскакивал с места и подходил то к
Тургеневу, то к другим. Затем группа из трех лиц, оживленно между собою
разговаривавших; все они имели зачесанные назад волосы и очень симпатичные
лица. "Вот наш Парнас! наши поэты, наследники Пушкина, - в том же восторге
говорил "энтузиаст", -
вот тот, который говорит, - это Майков Аполлон! направо -Полонский Яков Петрович, налево - Плещеев Алексей Николаевич, а вот там, на
другой стороне, сидит Фет, - не унимался "энтузиаст", - то есть теперь Шеншин -
он, как сказал Тургенев, променял этим имя на фамилию". Я взглянул в
указанную сторону и увидел старого человека, с виду совершенно захолустного
помещика, в необыкновенно широком и длинном фраке, с всклокоченною
бородою, который с видимым раздражением что-то говорил подошедшему
Григоровичу. Я смотрел с удивлением, и в ушах невольно звучало: "Шепот, робкое дыханье, трели соловья..." Стоявший рядом с нами молодой безусый
248
студентик, видимо охваченный тем же чувством, даже воскликнул: "Неужели это
Фет?" "Энтузиаст" посмотрел на него строго. В конце стола сидели два старика, как-то особняком, молчаливо и грустно. Один, очень толстый, обрюзгший, с
неправильными чертами лица, опирался на палку с гуттаперчевым наконечником.
Замечательно, что такие палки были у Тургенева и Полонского. На это обратил
внимание стоявший рядом с нами желчный господин, которого я мысленно назвал
"скептиком", так как он уже несколько раз относился с сомнением к сообщаемым
энтузиастом сведениям. Он ядовито заметил: "Это, вероятно, новая литературная
мода; показательно!" Тучного старика я узнал - это был Писемский; "Алексей
Феофилактович, - торжественно объяснил "энтузиаст", - живет в Москве в своем
доме, в Борисоглебском переулке, рядом с Собачьей площадкою". Знаменитый
автор столь нашумевшей когда-то "Горькой судьбины", которого
предшествовавшее нам поколение носило на руках, переживал теперь свою славу.
Романы его становились все тусклее и скучнее. В Москве ходило по рукам и было
в копии у "энтузиаста" его трогательное письмо к Тургеневу, начинавшееся так:
"Я устал писать, а еще более жить". На Пушкинских торжествах он выступил с
речью "Пушкин как исторический романист", но читал он ее по тетрадке и как-то
вяло, хотя славился как знаменитый чтец, и речь его прошла незаметною; умер он
через полгода, почти одновременно с Достоевским.
Другой старик, молчаливо сидевший рядом, напротив, худой, тщательно
одетый и подстриженный, с очень красивыми и спокойными чертами лица,
никому не был известен, между тем по занимаемому им за столом месту должен
был быть знаменитостью. "Энтузиаст", видимо, очень мучился этим; вдруг он
воскликнул, и так громко, что все вокруг обернулись: "Да ведь это Гончаров Иван
Александрович! Да ведь этот старик, господа, целый мир, это "Обыкновенная
история", "Обломов", это "Обрыв"! {3}" <...> По другую сторону от председателя, полуоборотом к публике, стоял столь