Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

прибавила к его тернистому пути в жизни. Нечто страшное, незабываемое,

мучащее случилось с ним в детстве, результатом чего явилась падучая болезнь

{1}. В последние годы она как будто ослабела, сделалась реже, но была постоянно

в зависимости от напряжения в труде, от огорчений, от жизненных неудач, от той

беспощадности, которой так много в нравах русской жизни и русской литературы.

Приступы ее он чувствовал и начинал страдать невыразимо; невольно

закрадывался в душу страх смерти во время припадка, болезненный, тупой страх, тот дамоклов меч, который висит над такими несчастными на самой тончайшей

волосинке. Конечно, мы все знаем, что когда-нибудь умрем, что, может быть, завтра умрем, но это общее положение: оно не страшит нас или страшит только во

время какой-нибудь опасности. У Достоевского эта опасность всегда

присутствовала, он постоянно был как бы накануне смерти: каждое дело, которое

он затевал, каждый труд, любимая идея, любимый образ, выстраданный и совсем

сложившийся в голове, - все это могло прерваться одним ударом. Сверх

обыкновенных болезней, сверх обыкновенных случаев смерти, у него был еще

свой случай, своя специальная болезнь; привыкнуть к ней почти невозможно - так

ужасны ее припадки. Умереть в судорогах, в беспамятстве, умереть в пять минут -

надобна большая воля, чтоб под этой постоянной угрозой так работать, как

работал он.

Под влиянием этой вечной угрозы перейти из этой жизни в другую,

неведомую, у него образовался какой-то панический страх смерти, и смерти

страшной, именно в образе его болезни. Проходил припадок, и он становился

необыкновенно жив и говорлив. Однажды я застал его именно в то время, когда

279

он только что освободился от припадка. Сидя за маленьким своим столом, он

набивал себе папиросы и показался мне очень странным - точно он был пьян. "Не

удивляйтесь, - глядя на меня, сказал он, - у меня сейчас был припадок". Нечто

подобное было с ним, когда он почувствовал себя худо в понедельник, - смерть

тотчас ему представилась, быстрая смерть, с приготовлениями к которой следует

торопиться. Он исповедался и причастился. Позвав детей- мальчика и девочку, старшая - девочка, которой одиннадцать лет, - говорил с ними о том, как они

должны жить после него, как должны любить мать, любить честность и труд,

любить бедных и помогать им. Потеря крови сильно его истощила, голова упала

на грудь, лицо потемнело. Но ночь восстановила его силы. Вторник прошел

хорошо, и мысль о смерти снова была далека. Ему предписали полное

спокойствие, которое необходимо в подобных случаях. Но по натуре своей он не

был способен к покою, и голова постоянно работала. То он ждет смерти, быстрой

и близкой, делает распоряжения, беспокоится о судьбе семьи, то живет, мыслит, мечтает о будущих работах, говорит о том, как вырастут дети, как он их

воспитает, какая светлая будущность ждет это поколение, к которому они

принадлежат, как много может сделать оно при свободе жизни, и как будет

счастливо, и как много несчастных обратит к счастью и довольству...

Настал третий день. С утра ему опять было хорошо. Он непременно сам

хотел надеть себе носки. Никакие увещания и напоминания о спокойствии не

подействовали. Он сел на постели и стал обуваться. Это мелочь, но в подобных

болезнях все зависит от самых ничтожных мелочей. Усилие, которое он сделал, вызвало новое кровотечение, которое повторялось несколько раз. Он стал

тревожнее и тревожнее. К вечеру ему стало хуже. В семь часов началось обильное

кровотечение, он впал в беспамятство, и полтора часа спустя его не стало.

Я смотрел в драме Гюго г-жу Стрепетову, в роли венецианской актрисы,

которая умирает от руки возлюбленного, которому она самоотверженно

приготовила счастье с своей соперницей {2}. Смерть предстала в реальном образе

– так умирают не на сцене, а в жизни. Потрясенный этою игрою, я приезжаю

домой, и в передней меня встречают известием, что Достоевский умер. Я

бросился к нему. Это было за полночь. Никому, конечно, нет дела до того, что я

чувствовал, но иногда невозможно устранить себя, чтоб передать верно то

впечатление, которое испытывали многие. Знаешь, что едешь на беду, знаешь, что

она существует, чувствуешь ее и видишь, но остается какое-то сомнение, какая-то

надежда, смутная, странная, тревожная, невероятная. А может быть, он и не умер, может, меня обманули - надо увериться, убедиться, своими глазами увидеть. Это

не любопытство, а именно присущий нам инстинкт жизни и ненависть к смерти.

Хочется отдалить на час, на четверть часа полную уверенность в смерти близкого

человека. Способностями в это время не владеешь, и в голове какая-то

безобразная путаница мыслей.

Я взбежал на лестницу, на которой стояли три-четыре фигуры, в

некотором расстоянии одна от другой. Зачем они тут? Мне показалось, что они

хотели мне что-то сказать. У самой двери еще фигура, высокая, рыжая, в длинной

чуйке. Когда я взялся за звонок, она вдруг взмолилась: "Порекомендуйте меня.

Там есть гробовщики, но они не настоящие".
– И фигура проскользнула за мной в

280

переднюю. "Ступай, ступай!" - "Пожалуйста, скажите!" - "Сказано, скажу.

Ступай". Этими фразами обменялись гробовщик и человек, отворивший мне

дверь. Когда умрешь, вот это самое будет и у тебя, эти же фигуры будут ломиться

в двери, подумалось мне невольно и в то же время стало несомненным, что смерть

действительно вступила в этот дом. Я вошел в темную гостиную, взглянул в слабо

освещенный кабинет...

Длинный стол, накрытый белым, стоял наискосок от угла. Влево от него, к

противоположной стене, на полу лежала солома и четыре человека, стоя на