Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

болезнью, но это было почти незаметно. Он очень горячо говорил, вдруг замолчал

и, точно поверяя мне какую-то тайну, прошептал;,

– Знаете... он просто черт.

Когда после летних каникул 1880 года мы собрались на первую

студенческую вечеринку, где-то в школе у Сухаревой башни, мы почти забыли о

Достоевском. Но стоило кому-то принести номер "Дневника писателя" с речью и

ответом критикам, чтобы снова загорелся совершенно дикий спор. Достоевский

тогда кончал "Карамазовых", дошел до крайних высот своего творчества, а в

"Дневнике" являлся настолько чуждым молодым его читателям, что они могли

забыть всю его художественную мощь и с пеной у рта кричать о нем как о

политическом враге.

Когда кто-то попытался напомнить товарищам о значении Достоевского

как великого художника, с его скорбной любовью к человеку и великим

состраданием к нему, это вызвало такие резкие споры и пламенные раздоры, что

пришлось перевести разговор на страшные переживания Достоевского, на

каторгу, перестраданную им.

Кто-то закричал:

266

– Это все зачеркнуто его же заявлением: Николай Первый должен был так

поступить... Если бы не царь, то народ осудил бы петрашевцев! {23}

– Забудьте публицистику... Великий художник... "Преступление и

наказание"...

– А "Бесы"?.. пасквиль на Тургенева!! А высмеивание Грановского?! {24}

А презрительное отношение к Герцену, к Кавелину!..

Это все были наши боги, и, конечно, для Достоевского не нашлось слов

оправдания.

Но если Достоевский не находил созвучного отклика среди известной

части читателей, то, с другой стороны, никогда ни один русский писатель не имел

такого успеха в так называемом "обществе", как Достоевский в этот последний

год его жизни. Неославянофильское направление разливалось все шире и шире; боязнь террористических актов вызывала ненависть к учащейся молодежи,

солидаризировавшейся с социалистами; вера в божественную миссию русского

народа успокаивала сердца и наполняла их гордостью... Все это находило себе

исход в поклонении Достоевскому, и его буквально раздирали на части: ему

писали сотни писем, и он считал долгом отвечать; к нему с утра приходили люди, старые и молодые, искать у него ответа на мучившие их вопросы или высказать

ему свое преклонение, и он принимал их, всех выслушивал, считал своим долгом

не отталкивать никого. По вечерам он бывал на заседаниях самых разнообразных

обществ, на журфиксах, на литературных вечерах. А рядом с этим у него шла

напряженная работа: он объявил опять подписку на "Дневник" и готовил первый

номер к январю 1881 года. Когда он мог работать и как вообще мог жить?

Непонятно! К его постоянной болезни присоединилась эмфизема, и он страшно

похудел.

Когда я увидела его (в октябре или ноябре 1880 г.), я была поражена его

страдальческим видом, может быть, оттого, что обстановка, в которой я встретила

его, была необычайно праздничная.

Маркиза Паулуччи, хозяйка дома, где жила сестра моя, давала

благотворительный вечер - "с участием известных артистов и Федора

Михайловича Достоевского".

Когда мы вошли в ярко освещенную залу, переполненную нарядными

дамами и блестящими мундирами, я сразу увидела Федора Михайловича. Он

стоял у двери в следующую за залой комнату, во фраке (слишком широком), и

слушал с напряженным вниманием высокую стройную девушку, немного

склонившуюся к нему, так как он был значительно ниже ее. Он показался мне еще

меньше, худее и бледнее, чем прежде. И так захотелось увести его отсюда, от всех

этих ликующих людей, которым, думалось мне, не было никакого дела ни до

литературы вообще, ни до Достоевского в частности. Но сам Федор Михайлович, очевидно, чувствовал себя вполне хорошо; к нему подходили единомышленники

(которых здесь было большинство), жали ему руки; дамы, всегда заискивающие у

"знаменитостей", говорили ему любезности, хозяйка не скрывала своей радости, что у нее в салоне сам Достоевский.

267

Федор Михайлович спокойно, с достоинством слушал, кланялся,

болезненно улыбался и точно все время думал о другом, точно все хвалебные и

льстивые речи шли мимо него, а внутри шла какая-то своя большая работа. <...> В последний раз я видела Достоевского в гробу. И это был опять другой

Достоевский. Ничего от живого человека: желтая кожа на костяном лице, едва

намеченные губы и полный покой. Страстность его недавней полемики по поводу

речи на Пушкинском празднике, пафос его верований и упований - и совершенно

необычайный дар жечь сердца людей - были плотно закрыты костяной маской...

Похороны Достоевского описаны сотни раз. Они, конечно, были тоже

"событием". Но кроме того, они были и символичны. Поклониться ему и

проститься с ним пришли люди самых разнообразных направлений, самых

непримиримых взглядов: старые, молодые, писатели, генералы, художники и

просто какие-то люди, униженные и оскорбленные, люди "с чердаков и из

подвалов", а главное, молодежь, всегда, в конце концов, чующая правду... Она -

эта молодежь - окружала гроб надежной цепью сильных рук и не допустила

полицию "охранять порядок".

Непосредственно за гробом шли: А. Н. Плещеев, бывший когда-то вместе

с Федором Михайловичем приговоренным к смертной казни; генерал Черняев,

сербский герой, друг Достоевского по Славянскому обществу, много художников

и, конечно, вся литература.

Затем шли депутации с венками (больше семидесяти) и хоры, без

перерыва певшие "Вечную память"...

А затем - толпа, многотысячная толпа, молчаливая, благоговейная...

Одну минуту на Владимирской площади произошел какой-то переполох.