Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

незначительна ввиду того успеха, который имели романы Достоевского. Самое же

тяжелое условие заключалось в обязательстве доставить новый роман к 1-му

ноября 1866 года. В случае недоставления к сроку Федор Михайлович платил бы

большую неустойку; если же не доставил бы роман и к 1-му декабря того же года, то терял бы права на свои сочинения, которые перешли бы навсегда в

собственность Стелловского. Разумеется, хищник на это и рассчитывал.

Федор Михайлович в 1866 году поглощен был работою над романом

"Преступление и наказание" и хотел закончить его художественно. Где же было

ему, больному человеку, написать еще столько листов нового произведения?

Вернувшись осенью из Москвы, Федор Михайлович пришел в отчаяние от

невозможности в какие-нибудь полтора - два месяца выполнить условия

заключенного со Стелловский контракта. Друзья Федора Михайловича - А. Н.

11

Майков, А. П. Милюков, И. Г. Долгомостьев и другие, желая выручить его из

беды, предлагали ему составить план романа. Каждый из них взял бы на себя

часть романа, и втроем-вчетвером они успели бы кончить работу к сроку; Федору

же Михайловичу оставалось бы только проредактировать роман и сгладить

неизбежные при такой работе шероховатости. Федор Михайлович отказался от

этого предложения; он решил лучше уплатить неустойку или потерять

литературные права, чем подписать свое имя под чужим произведением {Об этом

А. П. Милюков упоминает в своих воспоминаниях ("Исторический вестник", 1881

г.) {5}.}. Тогда друзья стали советовать Федору Михайловичу обратиться к

помощи стенографа. А. П. Милюков припомнил, что ему знаком преподаватель

стенографии П. М. Ольхин, съездил к нему и попросил побывать у Федора

Михайловича, который хоть и сильно сомневался в успехе для него подобной

работы, тем не менее, ввиду близости срока, решился прибегнуть к помощи

стенографа.

Как ни мало я знала в то время людей, но образ действий Стелловского

меня чрезвычайно возмутил.

Подали чай, и Федор Михайлович принялся мне диктовать. Ему, видимо,

трудно было втянуться в работу: он часто останавливался, обдумывал, просил

прочесть продиктованное и через час объявил, что утомился и хочет отдохнуть.

Начался разговор, как и вчера. Федор Михайлович был встревожен и

переходил от одного сюжета к другому. Опять спросил, как меня зовут, и через

минуту забыл. Раза два предложил мне папиросу, хотя уже слышал, что я не

курю.

Я стала расспрашивать его о наших писателях, ион оживился. Отвечая на

мои вопросы, он как бы отвлекся от своих неотвязных дум и говорил спокойно, даже весело. Кое-что я запомнила из его тогдашнего разговора.

Некрасова Федор Михайлович считал другом своей юности и высоко

ставил его поэтический дар {6}. Майкова он любил не только как талантливого

поэта, но и как умнейшего и прекраснейшего из людей {7}. О Тургеневе

отзывался как о первостепенном таланте. Жалел лишь, что он, живя долго за

границей, стал меньше понимать Россию и русских людей {8}.

После небольшого отдыха мы вновь принялись за работу. Федор

Михайлович стал опять раздражаться и тревожиться: работа, видимо, ему не

удавалась. Объясняю это непривычкою диктовать свое произведение мало

знакомому лицу.

Около четырех часов я собралась уходить, обещая завтра к двенадцати

часам принести продиктованное. На прощанье Федор Михайлович вручил мне

стопку плотной почтовой бумаги с едва заметными линейками, на которой он

обычно писал, и указал, какие именно следует оставлять на ней поля.

<V>

Так началась и продолжалась наша работа. Я приходила к Федору

Михайловичу к двенадцати часам и оставалась до четырех. В течение этого

12

времени мы раза три диктовали по получасу и более, а между диктовками пили

чай и разговаривали. Я стала с радостью замечать, что Федор Михайлович

начинает привыкать к новому для него способу работы и с каждым моим

приходом становится спокойнее. Это сделалось особенно заметным с того

времени, когда, сосчитав, сколько моих исписанных страниц составляют одну

страницу издания Стелловского, я могла точно определить, сколько мы уже

успели продиктовать. Все прибавлявшееся количество страниц чрезвычайно

ободряло и радовало Федора Михайловича. Он часто меня спрашивал: "А сколько

страниц мы вчера написали? А сколько у нас в общем сделано? Как думаете,

кончим к сроку?"

Дружески со мной разговаривая, Федор Михайлович каждый день

раскрывал передо мною какую-нибудь печальную картину своей жизни. Глубокая

жалость невольно закрадывалась в мое сердце при его рассказах о тяжелых

обстоятельствах, из которых он, по-видимому, никогда не выходил, да и выйти не

мог. <...>

Федор Михайлович с каждым днем относился ко мне все сердечнее и

добрее. Он часто называл меня "голубчиком" (его любимое ласкательное

название), "доброй Анной Григорьевной", "милочкой", и я относила эти слова к

его снисходительности ко мне, как к молодой девушке, почти что девочке. Мне

так приятно было облегчать его труд и видеть, как мои уверения, что работа идет

успешно и что роман поспеет вовремя, радовали Федора Михайловича и

поднимали в нем дух. Я очень гордилась про себя, что не только помогаю в

работе любимому писателю, но и действую благотворно на его настроение. Все

это возвышало меня в собственных глазах.

Я перестала бояться "известного писателя" и говорила с ним свободно и

откровенно, как с дядей или старым другом. Я расспрашивала Федора

Михайловича о разных событиях его жизни, и он охотно удовлетворял мое

любопытство. Рассказывал подробно о своем восьмимесячном заключении в

Петропавловской крепости, о том, как переговаривался через стену стуками с