F20

В итоге мы все-таки решили рискнуть, и я помыла Милене Львовне голову. Вода ее освежила, и выход из ванной был не таким мучительным, как вход. Я накрутила бабкины волосы на бигуди, и тут она вспомнила про вахтера. Я спустилась вниз и, как ни странно, действительно, его увидела. Это был усохший, с пергаментной кожей дедок в джинсах, затянутых на талии черным ремнем, и заправленной в джинсы ковбойке.

— Здравствуйте, — сказала я деду, — я от Милены Львовны с последнего этажа. Она волнуется, как ваше самочувствие?

Дед ошарашенно посмотрел на меня.

— Милена?.. — переспросил он. — А. Да ничего самочувствие. Еще жив.

Я поднялась наверх и передала Милене Львовне, что с вахтером все в порядке, он жив и находится на своем посту.

— А ты сказала, что от меня? — забеспокоилась Милена Львовна.

— Я просто сказала, вы беспокоитесь, что в подъезд могут проникнуть посторонние, — нашлась я.

Такой ответ Милену Львовну удовлетворил. Мы сели пить чай и смотреть ее фотографии в молодости, угробленной в Cоюзмультфильме, где Милена Львовна сорок лет подряд рисовала цветы и танцующих мишек. Работа не могла не наложить на нее отпечаток, и даже на пенсии Милена Львовна не находила в себе сил расстаться с игрушками. В ее квартире их пылилось какое-то ненормальное количество, а особенно досаждал желтый, с клочкастой гривой львенок из мультика про черепаху. Несколько раз, пока мы сидели над альбомом, львенок начинал хрипло выть из спальни: «Я на солнышке лежу». Милена Львовна смущенно объяснила, что пару месяцев назад вздумала постирать его в машине, и, видимо, от воды повредились какие-то контакты. Теперь львенок сообщает, что лежит на солнышке много раз в день и всегда внезапно.

— Так о работе волновалась, — говорила Милена Львовна, когда мы разобрались со львенком, — просто с ума сходила. А теперь думаю — что мне была эта работа?.. Меня уже, считай, нет, а работа есть… А я ведь и замуж не вышла из-за мишек этих… И с мужчиной даже не была.

— Вообще? — удивилась я.

— Мне так стыдно сейчас, — Милена Львовна сунула палец под бигуди, проверить, не высохли ли волосы, — сколько я в жизни всего пропустила… Нет, были и романы… Были… желающие… Но как-то вот не доходило у меня ни с кем… То скучно становилось, то противно… Или боялась я… И ждала… непонятно чего. А сейчас… — она снова заплакала. — Сейчас это уже смешно!

— Почему? — спросила я.

— О, Господи! — Милена Львовна сквозь слезы захохотала. — Как — почему? Это же комично! Старая бабка, которая до сортира еле доходит, а туда же!

— Я не вижу в этом ничего смешного, — сказала я.

— Ты серьезно? — Милена Львовна смотрела на меня недоверчиво, но в то же время с надеждой.

— Абсолютно, — заверила я. — Может быть, молодых мужчин вы не заинтересуете, но среди тех, кто в вашем возрасте, тоже очень много одиноких, и они тоже, поверьте, не лазают через заборы, и… Я думаю, они бы тоже хотели заняться… этим.

— Но… — Милена Львовна нервно копалась в вазочке с конфетами, — но… Ты же понимаешь, что я никуда не выхожу… а… из мужчин в моей жизни только вахтер! Все друзья померли уже…

— Вахтер же не помер, — сказала я.

— А что же… — Милена Львовна часто задышала, вздымая богатую грудь. — Как-то ему намекнуть, ты считаешь?

— Конечно, — подбодрила ее я, — вы же ничего от этого не потеряете. Даже наоборот — будет развлечение.

Милена Львовна разрешила мне не убирать в квартире. Вместо этого мы до вечера придумывали записку, которую я, уходя, бралась подбросить на стол вахтеру. Я предлагала сразу задать ласковый, дружелюбный тон и обратиться к вахтеру: «Дорогой Павел Петрович!». Милена Львовна опасалась, что такое начало вахтера испугает, потому, что в нем явственно звучат собственнические нотки, а также неприкрытый сексуальный призыв. Сошлись мы на «уважаемом Павле Петровиче» (я, правда, говорила, что это отдает какой-то официальной запиской, прикрепленной на дверь туалета и сообщающей о потере паспорта, но Милена Львовна уверяла, что «уважаемый» — старая добрая классика, и Павлу Петровичу будет приятно обнаружить, что кто-то еще его уважает, несмотря на то, что он заканчивает свои дни на бесславной подъездной вахте).

По следующему пункту содержания записки мы бились с Миленой Львовной минут сорок. Время, которое «Крылья ангела» рекомендовали мне у нее провести, давным-давно истекло. Бабка, задавленная своей беспочвенной паникой, требовала, чтобы записка была «милой и ненавязчивой», а еще «многозначительной», чтобы вахтер не менее двух недель носил ее в нагрудном кармане ковбойки, а в особенно томительные моменты доставал и перечитывал. Я втолковывала ей, что нет никакого смысла писать записки, в которых нет конкретного предложения, скажем, выпить вместе чаю, потому что тонких намеков мужчины в принципе не понимают.

— Ой, нет! — сокрушалась Милена Львовна. — Это будет непристойно!

— Да что же непристойного в том, чтобы выпить вместе чаю! — злилась я. — Вы — пожилая, он — тоже, вам обоим не с кем поговорить! Что плохого, если вы его пригласите на чай?!!

— А если он подумает?.. — с замиранием в голосе шептала Милена Львовна.

— Вот вы и узнаете, что он подумает! Вы же этого хотите, разве нет?

— Но… так быстро…

Тут я поняла, что требуется более весомый аргумент, чем гипотетическое попрание норм приличия чаем.

— Милена Львовна, — сказала я, — вам — семьдесят четыре года, у вас есть время на намеки, на замирание над запиской, на мысли об общественном мнении?

Милена Львовна пораженно молчала.

— А он вообще мужчина, — добила ее я. — Сегодня есть, завтра нет. У нас средняя продолжительность жизни мужчин — пятьдесят восемь лет. То что он до сих пор ползает, это само по себе исключение из правил!

— Ты права, деточка, — сказала Милена Львовна.

В благодарность она захотела накормить меня ужином. Я сказала, что сижу на диете и ем только капусту. Капуста у Милены Львовны нашлась. Вдохновленная моим примером, она решила тоже поесть капусты, потому что, в перспективе грядущего сближения с вахтером, не мешало бы похудеть. Мы нарезали капусту, потерли в нее морковь, посолили и все это сожрали. Потом я взяла записку, которую Милена Львовна успела надушить пуазоном, спустилась на три этажа вниз и перечитала ее.

«Уважаемый Павел Петрович! Мне часто становится по вечерам одиноко, а по телевизору показывают ужасную пошлость. Если вы тоже страдаете от пошлости и одиночества, заходите как-нибудь ко мне на чай. Поразить вас выпечкой я, наверное, уже не смогу, но у меня всегда есть конфеты, которые приносят социальные работники. Если вы точно придете, я могу заказать булочек. С уважением, Милена. Кв. 611 (на двери нет номера, это от лифта налево)».

Я выкинула записку в мусоропровод и на подоконнике сочинила новую, которая гласила:

«Дорогой Павел! Это Милена из кв. 611, ваша давняя поклонница. Меня восхищает мужество, с которым вы охраняете наш подъезд и меня в частности, вы — мой герой! Мне так хочется что-нибудь для вас сделать! Приглашаю вас на чай в пятницу в 20.00. Надеюсь, мои булочки вас не разочаруют! Целую, М.».

Вахтер сидел за столом и слушал радио по древнему портативному приемнику. Я положила перед ним записку.

— Милена Львовна просила передать, — сказала я как можно более официально и вышла на улицу.

У самого метро мне вдруг позвонил папа. Голос его звучал задавленно и нервно, как будто он боялся, что я могу бросить трубку.

— Юля! — говорил он. — Я все понимаю! Правда! Я… Знаю все! Просто надо нам с тобой поговорить! Я сейчас в клубе… Это на Филях. Ты где, Юля?

Я сказала, что подхожу к метро «Смоленская». Когда папа говорил мне, что «Смоленская» и «Фили» находятся на одной ветке, и от метро «Фили» мне надо всего лишь повернуть налево и пройти сто метров по Багратионовскому проезду, у меня было чувство, что он расплачется. Мне не очень хотелось переться на «Фили», но я сочла, что такое громадное одолжение позволит мне попросить у папы денег. И я поехала на Багратионовский проезд.