F20

Папа встретил меня в, так сказать, фойе фитнес-клуба, где висели фотографии мускулистых мужиков и девушек, заснятых в тот момент, когда они жали гантели, сексуально на них поглядывая. По телам и мужиков, и девушек струился здоровый сексуальный пот. Сам зал и раздевалки отделял от фойе турникет, к которому все приходящие прикладывали карточку. Охраняли турникет две дуры, поглощенные своими смартфонами. Папа обнял меня и отвел в кафе, из которого открывался замечательный вид на сам зал. Мы пили кофе, и папа говорил, что все люди совершают в жизни ошибки. Он не исключение. Он перенес гнев, вызванный мамой, на своих детей, и это бесконечно низко. Но он не хочет сдохнуть, не попытавшись исправить случившееся.

— Тебе рано еще подыхать, — сказала я.

Папа горько усмехнулся.

— У тебя есть еще дети? — спросила я.

Оказалось, нет.

Все было ясно, как Божий день, если, конечно, допустить, что Бог для того и создавал мир, чтобы в один из своих дней посмотреть с небес на папу, дополнившего его творение двумя шизофреничками.

Папа дал мне пять тысяч и отвез в Саларьево. По дороге он спрашивал, какое впечатление произвела на меня Наталья. Я сказала, что никакого.

— Видишь ли, — сказал папа, — очень трудно найти женщину, по-настоящему готовую к серьезным отношениям.

Тут я не выдержала.

— Пап, — ответила я, — к серьезным отношениям готовы только те, кто вообще ни на что в этой жизни не годен. Потому что ни один нормальный человек не захочет тратить свое время и энергию на препирательства вокруг элементарного факта, что женщина и мужчина какое-то время трахаются под влиянием гормонов, а потом расходятся.

— Так ты видишь отношения? — поинтересовался папа, не поворачиваясь ко мне.

— Да, — сказала я. — И просто не представляю, что еще можно к этой схеме при всем желании добавить.

14

С «Крыльями ангела» мы договорились, что я буду навещать Милену Львовну каждую неделю, по понедельникам, средам и пятницам, но она позвонила во вторник и задыхающимся голосом попросила приехать. Я с радостью воспользовалась этим предложением, так как делать мне было совершенно нечего.

Вахтер в подъезде глянул на меня орлом, Милена Львовна встретила в прихожей и сразу же потащила на кухню, где в узкой вазе из советского хрусталя стояли три красные гвоздики.

— Что-то невероятное, — радовалась Милена Львовна. — Раньше два шага сделаю, и сразу коленки прямо разрываться начинают, а сейчас — летаю! Как тебе цветочки?

Я сказала, что сам по себе факт появления на одинокой кухне Милены Львовны цветов не может не радовать, но мне непонятна эта болезненная приверженность людей ее поколения к гвоздикам, особенно красным.

— Прекрасные цветы! — не согласилась Милена Львовна.

— Они похоронные, — заметила я.

— Нет, — Милена Львовна покачала головой, — они — торжественные и осмысленные. В них есть сила, преданность и грусть. Потому что все прекрасное в этой жизни печально, — заключила она, помолчав.

К счастью, вахтер не комментировал содержание записки при Милене Львовне, и мой маленький обман остался нераскрытым.

Как все, собственно, случилось.

Вечером, в указанное время, вахтер позвонил в дверь, Милена Львовна открыла, они минут пять потолкались и подрожали от смущения в прихожей, а потом пошли на кухню, где Милене Львовне стало очень стыдно, потому что никаких булочек она не купила, а шоколадные конфеты вахтер не ел, сообщив, что предпочитает карамельки. Все закончилось бы бездарным пустым разговором о том, какие карамельки были в советское время и какое говно сейчас, если бы в спальне не переклинило в очередной раз львенка и он не начал петь: «Я на солнышке лежу». Первое время вахтер галантно не обращал на песню внимания, но вскоре стало понятно, что просто так львенок не заткнется, и Милене Львовне пришлось все объяснить — про стирку и батарейки. Вахтер, конечно, захотел увидеть феномен своими глазами. Милена Львовна проводила его в спальню, и там вахтер, без лишних комплиментов, завалил ее на кровать, и, как она выразилась, «все, собственно, случилось». Скинутый под кровать львенок сопровождал действие замедленным рокотанием: я-ааа на соооууулныыыышшшш-кеээээ леээээжжжжуууууу.

На следующий день вахтер опять пришел. С цветами, уточнила Милена Львовна, и, как я поняла, опять ее трахнул.

— Я только не знаю, — волновалась Милена Львовна, — у меня все так болит! Это нормально?

Я заверила ее в том, что это совершенно нормально и так будет продолжаться еще пару дней.

— Я чувствую себя совсем другой! — сказала Милена Львовна. — Как будто… как будто во мне появилась тайна… Ты понимаешь?

Я кивнула.

— Внешне все так же, как раньше, — говорила Милена Львовна, — но внутри я не то, что была семьдесят четыре года подряд.

— Вам понравилось? — спросила я.

— Это замечательное занятие! — сообщила Милена Львовна. — Деточка, я сейчас думаю, на что потратила свою жизнь, и мне становится так гадко!

Когда я пылесосила, Милена Львовна вдруг всплакнула. Я выключила старый ревущий «филипс» и спросила, в чем дело?

— Очень обидно, — сказала Милена Львовна, — что у меня не получится попробовать с негром. Нет, я не жалуюсь, мне нравится Павел Петрович, я счастлива, что мы с ним встретились. Но я всю жизнь мечтала с негром. Понимаешь? Всю жизнь! Про меня на работе говорили, ой, Миленка, такая серьезная, ответственная, на минуточку не опоздает! А я сидела над этими мишками, пчелками и представляла, как меня трахает негр с толстыми губами.

Прошло два дня, а боль Милены Львовны не только не прошла, но даже усилилась. Посовещавшись, мы решили на всякий случай сходить в женскую консультацию. Особенно на этом настаивала Милена Львовна, видимо, напоследок ей хотелось использовать свою обретенную женственность на всю катушку. Милена Львовна вызвала социальное такси, вахтер помог нам забраться в него, а ходунки запихнули в багажник.

В регистратуре нам выдали карту, с огромным трудом мы поднялись на второй этаж и сели в очереди к кабинету гинеколога. Очередь состояла из опухших беременных, чей возраст было очень трудно определить — все они сидели, наполовину съехав вперед на привинченных к полу стульях и выставив вперед животы. Время от времени беременные вздыхали, на их лицах застыло выражение какого-то смиренного отчаяния перед тем, что с ними уже произошло, и тем, что им еще предстояло.

Сидели мы страшно долго. Врач, видимо, нарочно тянул время, принимая без очереди беременных (об этом сообщала бумажка на двери), а в кабинете они, видимо, еще и раздевались. Если учесть, каких трудов им стоило просто подняться со стула, что говорить о том, чтобы самостоятельно одеться. Не думаю, что врач им помогал. Милена Львовна явно скучала.

К кабинету, прицокивая каблучками, подошла маленькая девушка, прижимавшая к груди свеженькую карту без единой пометки.

— Кто последний в сто третий? — тихо спросила она.

— Я, — с достоинством ответила Милена Львовна.

Девушка кивнула и села рядом с нами. Беременные для Милены Львовны интереса не представляли, с ними все было ясно, а вот девушка взволновала бабку. Сначала она посматривала на нее, потом кряхтела, вызывая к разговору, но поскольку девушка так и сидела, положив на колени чистую карту, Милене Львовне пришлось заговорить самой.

— Вы такая молодая, а уже по врачам, — сказала она.

Девушка беспомощно пожала плечами.

— А потому, что не надо! — прошептала Милена Львовна. — Не надо дырку свою беречь!