Фантастес. Волшебная повесть для мужчин и женщин.

Мы долго вглядывались в него; наконец, в нём отразилась та самая комната, в которой мы стояли, но себя мы почему–то не увидели, а у ног старухи лежал какой–то юноша и плакал навзрыд.

«Этот юнец ничем нам не поможет, — досадливо проговорил я. — Он же плачет!»

Старуха улыбнулась.

«Вчерашние слёзы наутро оборачиваются силой», — сказала она.

«Хм–м… — задумчиво протянул мой брат. — Помнишь, как однажды ты плакал над убитым орлом?»

«Это потому, что он был очень похож на тебя, братец, — ответил я. — Но мои слёзы были слезами стыда и раскаяния; быть может, слёзы этого юноши куда лучше и благороднее моих».

«Подождите немного, — промолвила женщина. — Если я не ошибаюсь, однажды он заставит вас плакать до тех пор, пока ваши слёзы не высохнут навсегда.

Ведь слёзы — это единственное лекарство от рыданий и плача. И может быть, это лекарство действительно понадобится вам перед тем, как выйти на бой с великанами… А теперь ступайте к себе башню и ждите, пока он придёт».

Такова наша история. И если ты согласен, мы научим тебя ковать, вскоре ты сделаешь себе доспехи, и мы будем вместе сражаться, вместе трудиться и любить друг друга больше всех на свете. И конечно же, ты будешь петь нам, верно?

— Буду, если смогу, — ответил я. — Ведь я пою лишь тогда, когда во мне пробуждается сила песни. А она появляется сама по себе, я над ней не властен. Но почему–то мне кажется, что если я буду усердно трудиться, то и песня не заставит себя ждать, чтобы работа шла лучше и живее.

На том мы и порешили. Больше братья ничего от меня не требовали, а мне и в голову не пришло обещать им что–то ещё. Я поднялся и скинул с себя плащ.

— С мечом обращаться я умею, — сказал я. — Только вот мои руки… Мне стыдно, что ваши ладони так почернели и огрубели, а мои ещё совсем белые и изнеженные. Но ничего, от этого позора скоро не останется и следа.

— Нет, нет, на сегодня работа закончена, — засмеялся старший брат. — Да и отдых нужен человеку ничуть не меньше, чем тяжкий труд. Принеси–ка нам вина, братец; сегодня твоя очередь накрывать на стол.

Пища была самой простой, но вино оказалось отличным, так что мы ели и пили от души — прямо здесь, рядом с горном и наковальней. За ужином они рассказали мне всё, что я пока не успел услышать. У каждого из братьев в сердце жило неколебимое убеждение, что грядущая битва принесёт ему победу, но будет стоить ему жизни; а так оба они могли бы жить ещё долгие годы.

Каждый из них страдал по–своему. Пока они работали подмастерьями у оружейника в городе, чьи мастера славились своей работой по стали и серебру, старший брат полюбил одну девушку. По рождению она не годилась в невесты наследному принцу, но её семья никогда не выдала бы её замуж за простого подмастерья. Надо сказать, что он и не пытался добиться её расположения, раскрыв ей правду о своём происхождении; просто в нём самом было столько благородного, зрелого мужества, что в его присутствии никто и никогда не думал, беден он или богат, знатен или нет — так, по крайней мере, говорил его брат. Конечно же, девушка не могла не полюбить его в ответ. Прощаясь, он поведал ей, что его ждёт опасная стезя, и когда он исполнит своё предназначение, то либо вернётся, чтобы взять её в жёны, либо погибнет, не уронив своей чести.

Младший же брат горевал из–за того, что если оба они погибнут, их бедный отец останется совсем один. Он любил старого короля так нежно, так преданно, что человек, не ведающий подобных чувств, наверное, счёл бы их неумеренными и нелепыми. Старший сын любил его не меньше, но младший думал об отце чаще и больше хотя бы потому, что его сердце было свободно от иных мыслей и забот. Дома он почти не отходил от короля и с годами всё чаще ухаживал за ним во время недугов приближающейся старости. Он никогда не уставал слушать рассказы старика о подвигах его молодости, продолжал твёрдо верить, что его отец — самый великий и замечательный человек на всём белом свете, а его заветнейшей мечтой было вернуться к отцу победителем, везя с собой доспехи одного из ненавистных великанов. Но оба брата страшились, что мысль о неизбежном одиночестве двоих самых дорогих им людей напомнит о себе в самый решающий момент и поколеблет их самообладание, без которого о победе нечего было и думать. Ведь пока они действительно ни разу не участвовали в настоящем сражении.

«Так, — подумал я. — Теперь мне понятно, какую службу способен сослужить им мой дар». Сам я смерти не боялся, потому что жить мне было, в сущности, не для чего. Битва страшила меня только потому, что от её исхода зависела не одна судьба. Однако я решил, что буду упорно трудиться вместе с братьями и вскоре стану хладнокровным, быстрым и сильным воином.

В трудах и песнях, разговорах и прогулках, в дружеских поединках и братской помощи время пролетало незаметно. Я решил, что не стану выковывать для себя такие же тяжёлые доспехи, потому что был далеко не таким крепким, как мои названые братья, и больше полагался на ловкость и быстроту движений, меткость глаза и уверенность руки. Поэтому я начал мастерить для себя кольчугу из стальных пластин и колец. Конечно, работа была кропотливая, но она всё равно нравилась мне больше, чем изматывающее махание тяжёлым молотом. Братья во многом мне помогали — и сначала, и потом, когда я кое–чему научился и уже мог работать в одиночку. Они готовы были немедленно бросить всё, чтобы прийти мне на помощь. Как и обещала им мудрая старушка, за это я пытался отплатить им песнями, и они пролили немало слёз, слушая баллады и печальные старинные мелодии, какие поют у нас на погребальных пирах. Но больше всего братья любили две баллады, которые сочинил для них я сам. Во многом мои песни уступали другим, особенно тем, которые я услышал от древней и доброй хозяйки таинственной хижины; но ведь людям всегда больше нравится то, что говорит прямо к их сердцу.

I

На престоле король восседает В золотых и багряных шелках. Седина ему кудри венчает, А корона блистает в руках. Сын единственный в залу входит, Благородной сталью звенит, Смелый взгляд к королю возводит, Поклонившись, ему говорит: «Дай мне силы, отец, на сраженье, На победу в полях чужих И даруй мне благословенье Из родительских рук своих». Старый рыцарь с улыбкой слабой Сына–воина благословил, И огонь незабытой славы В его взоре угасшем ожил. «Поезжай и главу великана Привези на своём седле, И тогда мой венец державный На твоём заблестит челе». «О отец, мне венца не надо, Не об этом мои мечты. Мне не надо иной награды — Был бы мною доволен ты. Чтоб народ уберечь от расправы, Чтобы землю спасти от врагов, Чтоб вернуть нам свободу и славу Я погибнуть сто раз готов!» На престоле король дожидался, Не вставая, пока из окон Ликования клич не раздался И отчаянья горестный стон. И блестела златая корона На челе его в день торжества, В час, когда у высокого трона Великанья легла голова. А когда с телом сына безгласным Их оставили слуги вдвоём, Встал король, как пророк седовласый В ликовании скорбном своём, Возложил золотую корону На холодный, безжизненный лоб: «Ты не сядешь со мною на троне, Но в дубовый уляжешься гроб. Мне не жаль с этим миром проститься, Над своей мы не властны судьбой. И сегодня же Смерти–царице Повинуюсь я вместе с тобой. Верно, жил я и впрямь не напрасно, Коль тебе эту жизнь даровал!» Улыбнулся король безучастно И ничком подле сына упал.

II

«О прекрасная дева, твой рыцарь пал. Он погиб, но сразил врага. И теперь менестрели во все века Будут песни о нём слагать!» «Что ж, — промолвила дева, — как видно, я Получила своё вполне. Словно радостью жаркой пронзив меня, Горе грудь обжигает мне. Он так нежен был, так стыдлив и нем, Так невинен и чист лицом, Что я втайне считала его совсем Желторотым ещё юнцом. Но теперь по земле буду я ступать, С гордо поднятой головой, И страданий моих и слёз не узнать Ни единой душе живой».

Первые три раза, когда я пел братьям эти песни, они не могли сдержать рыданий. Однако после третьего раза они уже не плакали. Их глаза засияли новым светом, лица стали бледнее и строже, но теперь, когда я пел, на их глазах не блестело ни одной слезинки.

Глава 21

Я подверг опасности жизнь мою.

КНИГА СУДЕЙ

Наконец после долгих трудов и немалых радостей наши доспехи и мечи были готовы. Мы помогли друг другу облачиться в броню и многими ударами, ещё более крепкими и мощными от братской любви, как следует проверили её надёжность. Братья были куда сильнее меня, но ноги у меня были проворнее, чем у них обоих, и эта ловкость (и ещё, пожалуй, природная острота глаза) была моей единственной надеждой на победу. К тому же я постоянно упражнялся в меткости удара — и судя по словам моих товарищей, совсем не зря.

Наконец наступило утро того дня, когда мы решили вызвать великанов на бой и либо одолеть их, либо погибнуть в битве — а может, и то и другое сразу.

Мы решили сражаться пешими, потому что не раз слышали о печальной судьбе тех рыцарей, чьи кони пришли в дикий ужас при одном виде приближающихся исполинов, и вместе с сэром Гавейном полагали, что хотя жеребец и может оказаться неверным своему седоку, земля никогда не предаст пешего воина.

Мы даже не предполагали, что большая часть наших приготовлений окажется бесполезной — по крайней мере, в том деле, для которого они предназначались.

В то роковое утро мы проснулись на рассвете. Весь день накануне мы отдыхали от своих обычных трудов и сейчас чувствовали себя бодрыми и весёлыми. Мы умылись прохладной водой и оделись во всё чистое, как будто готовились к торжественному празднеству. После завтрака я взял старую лютню (найденную мною в башне, починенную и настроенную), и спел те самые две баллады, о которых уже говорил. Напоследок я заиграл ещё одну, прощальную песню:

О, как счастлив тот, кто свой сон земной Справедливым мечом разбил И, проснувшись, познал, наконец, покой, Что в печалях его хранил. Да, мы умерли, братья! В поникших телах Наши души, как в латах, лежат, Только нет уже силы в секирах–руках, И недвижен победный булат. Не пугайтесь, о братья, ведь умерли мы, Обретя вековечный покой. Да, замолкли сердца, и уснули умы Под уставшей от битвы землёй. Но мы жизни отчизне своей отдаём, Исполняя священный завет, Чтобы счастьем наполнился каждый дом В том краю, где нас больше нет. О, как счастлив тот, кто свой сон земной Справедливым мечом разбил И, проснувшись, блаженный познал покой, Что всю жизнь ему душу хранил.