Фантастические тетради
Шрифт:
— Это сапоги брата, — ответила она без тени смущения и почтения, будто таинство происхождения сапог ей гарантировало гостеприимство хозяина.
— Может, у тебя имя есть?
— Янца.
— Все-то у нее есть, — проворчал Бароль, — и имя, и сапоги. Зачем увязалась за караваном?
— На твои глаза посмотреть, Бароль.
— Посмотрела? — Янца стыдливо уставилась на грязную лужицу, которая натекла с ее роскошной обувки. — Вернешь ее в монастырь, — приказал он Саиму, — и впредь…
— Она никогда не жила в монастыре, — взмолился Саим, — пожалуйста! Ее плеткой в монастырь не загонишь. Ты не знаешь, что это за девка! Всю жизнь дрессирует гончих верблюдов. Видел, как шел караван? Это она… Посмотри, что у нее на шее, — только отменные погонщики знают секрет «верблюжьего
— У меня нет ни одного гончего верблюда, — отрезал Бароль.
— И не надо. Она из тяжеловоза сделает скакуна. Мы из Старой Прики добрались сюда за сутки. Ты не представляешь!..
— Хватит! — Бароль еще раз недоверчиво осмотрел Янцу. — Имя-то не анголейское…
— Брат побоялся мне давать анголейское имя.
— Конечно, как же… Может, брат тебя письменным языкам обучил?
— Брат был погонщиком, — оправдывалась она, — погонщики не ссорятся с богами.
— Никаких дамских почестей тебе здесь оказано не будет, но имей в виду…
Саим подпрыгнул от счастья и сделал сальто в воздухе, но, прежде чем ноги снова коснулись мокрой циновки, Бароль успел-таки испортить ему настроение.
— … до первого каравана в сторону монастыря. И учти, если в вырубе появятся вши — лично вымочу ее в ядовитом растворе. Раз в день будет намыливаться целиком и стоять под водостоком. Слушаться — только меня. Найди ей пустую комнату подальше от моих глаз.
Янца хитро улыбнулась, будто припрятала в мешке парочку вшиных особей, вышла на веранду и загрохотала вниз по лестнице своими огромными башмаками. Саим, повинуясь неведомому доселе инстинкту, устремился было за ней, но был тут же схвачен за длинные волосы.
— Останься.
Физиономия Саима все еще сияла от счастья.
— До первого каравана в сторону монастыря, — напомнил ему Бароль.
— Какого монастыря? Очнись! Там сто лет уже нет ни души. Одни бродяги да беззубые бабули. Туда приличные мужчины дорогу забыли. Одни дегенераты да извращенцы туда шляются. О каких дамских почестях ты ей намекал? Она и знать не должна, что это такое.
— Дорогу сюда она тоже не должна была знать, однако ты посадил ее управлять караваном.
— Ты меня убиваешь! — воскликнул Саим. — Собрался снаряжать экспедицию в Анголею, а погонщики тебе не нужны! Кто поведет? Гах? Он не знает, как разместить в седле свою толстую задницу!
— Я не могу посылать девчонку на край света!
— Ты не видел, что эта девчонка с дромадерами вытворяет!
— Пройтись по склону от выруба до Старой Прики я и сам могу. У меня не так много людей, чтоб каждый день менять погонщика. Караван из Анголеи должен вернуться. Ты меня понял?
— Ты не видел, как караван шел по равнине. Клянусь, не касаясь травы! Она пятерых верблюдов заставила идти иноходью, а когда Фальк заметил на тропе гадюку — верблюды пролетели мимо раньше, чем та успела открыть пасть!
— Все! — рассердился Бароль. — Ты меня заболтал, как последний молельник. Не желаю ничего слышать. Девчонка не ссорится с богами — значит, в Новой Прике ей не место.
— Ты не так ее понял… То есть, она не это хотела сказать.
— Все! — повторил Бароль и нахмурил брови. — Спускайся вниз, поторопи их с разгрузкой и пусть поднимутся в писарню Махол, Хун, Фальк и Олли.
— А я? — застыл на пороге Саим.
— И ты, куда ж тебя девать…
То, что характер Бароля портился от сырости, замечали все. Даже в Босианских лесах то и дело пробегали слухи, что синеглазый монстр, засевший на горе, год от года звереет. По утрам вместо молитвы он богохульствует и чернословит; в дар богам посылает семена ядовитых кактусов, а на завтрак выпивает стакан крови задушенного
младенца. «В этом создании, — сплетничали босиане, — скопилось столько яда, что, если его кровь прольется на руку убийцы, рука покроется зловонными язвами и отгниет по самое плечо».Отдав распоряжение насчет обеда, Бароль еще раз был вынужден прослушать душевные излияния повара, которые на этот раз посвящались отвратительному качеству пищи, привезенной из низины, и Фальку, который больше упражнялся в хамстве, нежели в инженерном творчестве, и унижал поварское достоинство непристойными кличками, чем напрочь отбивал охоту готовить обед. Все это повар излагал медленно, но крайне сумбурно, стоя над котлом в кожаных перчатках, натянутых до локтей. Это могло свидетельствовать лишь об одном: он опять готовил яд, притом, судя по размерам посуды, на всех. Это зрелище Бароль стоически вынес и лично спустился в верблюжатню, чтобы убедиться, что смола, оплеванная поваром, на этот раз отменного сорта. Пару липких лепешек он захватил с собой на экспертизу, но до писарни не дошел, а прилип к подзорной трубе и долго всматривался в туман, стоящий над староприканской долиной.
Повар беспокоил его не первый год, можно сказать, все время их совместного обитания, а так как в вырубе он появился задолго до рождения Бароля — избавиться от него было делом нешуточным. Во-первых, злачные места в округе повар знал, как собственные кастрюли, и ему ничего не стоило, собрав войско озлобленных доходяг, двинуться войной на Фарианскую гору. Чего уж точно не хватало в вырубе, так это чесоточной заразы, и если в низине каждый чесался сам по себе, то повар без склок и пакостей жить не умел. Во-вторых, недели не проходило, чтобы он не собирал вокруг себя митинг, чтобы пожаловаться на жизнь вообще и на Бароля в частности. Бывало, расходился до хрипоты, а кожаные перчатки, в которых он работал с ядами, случалось, не высыхали месяцами. В-третьих, этот самый несчастный повар недурно работал; съедобно готовил из чего придется; катал папирус, а благодаря его искусству ядоварения все паразиты, от крупных грызунов до мелких клещей, если и заводились в вырубе, то моментально изживались. Однако главный ядовитый подвиг своего подданного Бароль запомнил надолго. Подвиг заключался в особо изощренном отравлении семи фарианских вельмож, в числе которых был отец Бароля. Особая изощренность заключалась в том, что они отравились синими плодами аристократического райского дерева, росшего на веранде отца, и никоим образом не вызывавшего подозрений в силу полубожественного происхождения, если б не одно обстоятельство. Незадолго до трагического события повар усердно поливал его корни зеленоватой водой и отвратительно улыбался, возвращаясь с пустым ведром на кухню. При этом кожаные перчатки были натянуты до самых ключиц.
Первое, что сделал Бароль, приняв титул отца, это лишил повара имени, тем самым лишив его покровительства фарианского бога. Имя за давностью лет никто и не помнил. Кажется, его звали Бощаран. От полного падения Бощарана спасло его уникальное ремесло, и, вместо того чтобы стать никем, он стал называться поваром. На «поваре» в последствии наросло несколько непристойных кличек, в которых без устали упражнялись Фальк и Саим, это отчего-то сильно возбуждало их творческое воображение и время от времени вознаграждалось синяками от поварешки. Наиболее удачная кличка принадлежала авторству Фалька, да и весь выруб затем тайком называл повара не иначе как Борщ. Честолюбие Борща было не просто унижено, а втоптано в грязь, однако его уникальному таланту ядовара это ничуть не вредило, если не сказать, напротив, шло на пользу.
— Ах, чтоб тебя ошпарило! — донеслось с поварской веранды. — Слушаться будешь только меня! — и Бароль с трудом удержался от удовольствия запустить камешек в откормленный затылок повара. — Вшивое отродье! — бесновался повар. — Не смей входить сюда в башмаках! Сегодня же прикажу держать тебя в верблюжатне!
— Бароль! — старался перекричать его Саим. — Он мыло не дает! Даже на веранду не впускает.
— Боги милосердные, — вздохнул Бароль, — как вы мне надоели.
— Скажи, чтоб не смел руки распускать! Она же все-таки женщина!..