Фантастические тетради

В просторной писарне, среди рукописей, чернил и деревянных табличек, позволялось жить одному лишь старому Махолу. Дед Махол был единственным приличным писарем, последним чистопородным анголейцем, которого Бароль в юношеские годы с дракой, скандалом и непомерным выкупом выменял у самутийских купцов, торговавших корабельной снастью на восточном побережье. Махол был безрук, чуть слеповат, чуть глуховат, еще в те благословенные времена ему было порядка ста лет, но Бароль знал, что не прогадает. Так и вышло. Дед окреп, отъелся и мало того, что вспомнил о своем благородном происхождении, еще и взялся обучать письменной грамоте невежественных фариан. Да и сам писал не хуже прежнего, зажав кисточку во рту. Притом его слог был на удивление емким и лаконичным, в отличие от местных фарианских графоманов. Как-то на спор старик уложил в две строки сказку Саима, которую тот унаследовал от деда и на которую тонкой поэтической натуре фарианина, страдающей патологическим словесным недержанием, потребовался целый рулон папируса. А сказка была такова: «Когда-то альбиане жили в раю. Рай был плоским, и альбиане, расплодившись, стали бегать повсюду. Тогда боги, чтобы творения не путались у них под ногами, взяли плоский рай, слепили из него шарик и забросили в небо». С тех пор Бароль особо бережно стал относиться к анголейскому старику и к переписи текстов с черновика папируса на чистовик древесины никого другого не подпускал.

Едва Бароль успел поставить на середину стола свой металлический трофей, как в писарню ввалились запыхавшиеся Фальк и Рыжий Олли. Ни слова не говоря, они повисли над столом, не торопясь прикасаться к диковинному предмету.

— Что скажешь, инженер? — толкнул Бароль Фалька.

Фальк повторил взглядом траекторию снаряда от пробитого жалюзи до дыры в стене и, взяв его в руку, попытался подбросить, но снаряд чуть не упал ему на ногу и гулко грохнул о деревянный настил, — снаружи можно было подумать, что здесь по меньшей мере обвалился потолок.

— Я думаю, — начал Фальк, — если взять крепкую литую трубу из такого же металла высотой примерно как три Бароля, засыпать на дно порох и отойти подальше… — из Старой Прики оно сюда долетит.

— Ты видел в Старой Прике трубу высотой в три «бароля»? — усомнился Рыжий Олли. — Ты видел где-нибудь металл, который не сплющивается о камень?

В дверях писарни возник встревоженный Хун.

— Подойди, — пригласил его Бароль, — полюбуйся.

Хун отобрал у Фалька снаряд и, ни слова не спросив, облапал его блестящую поверхность, то принюхиваясь, то пробуя на зуб.

Фалька и Хуна Бароль пустил в выруб не так давно. Один из них был строителем, другой корабельщиком, вместе они строили суда не хуже самутийских, но как им это удавалось, не понимал никто, потому что основное количество времени и сил они тратили на ругань между собой. Из этой ругани следовало, что оба они ленивы, бездарны, безруки, косы на оба глаза и тупы по природе. Это отнюдь не соответствовало действительности, и Бароль, послушав их деловые переговоры, принял решение обоим завязать рты. Тут-то они начали понимать друг друга без слов, и работа, что грозила затянуться до потопа, пошла на удивление быстро. Оба инженера, по большому счету, были самоучками, их письменная грамота сильно отличалась от грамоты Махола, годилась только для чертежей. В выруб их привел злой рок, тот самый рок, затопивший долину Прики, где стало бессмысленным любое строительство. Сначала их наняли самутийцы строить дамбы на восточном побережье, но вскоре поняли, что дамба не спасет их материковые судоверфи, погрузились в свои быстроходные лодки и отчалили в неизвестном направлении. Двое неприкаянных инженеров бесцельно слонялись по побережью, потом безуспешно пытались обнаружить признаки цивилизации вдоль бывшего русла реки, разлившейся между Фарианскими землями и Косогорьем. Но, не обнаружив ни души, вернулись в Старую Прику, которая в те времена считалась самым многолюдным местом вселенной — на пять хибар с размоченным фундаментом и прогнившей крышей можно было встретить одного невменяемого поклонника вселенского апокалипсиса, который, указывая в сторону Фарианской горы, рассказывал о том, как ублюдочные потомки Андроля Великого довели небеса до слез.

— Это прилетело оттуда и стукнулось вон туда, — пришел к выводу Хун.

— Гениально! — восхитился Бароль. — Теперь так же конкретно объясни, откуда и каким образом оно вылетело.

— Это необъяснимо, — признался Хун и уважительно поставил снаряд в центре стола, — нереально. Уверен, объяснения этому быть не может.

Глава 2

Круглый поварской котел возвышался на треноге посреди обеденного стола, постанывал и поскрипывал, словно под крышкой томились все ночные привидения Босианского леса. Янца от испуга потеряла аппетит.

— Вы как дикари, — поморщилась она, — все вместе из одного котла. Может, и в отхожее место толпой ходите? — Присутствующие вели себя сдержано, если не сказать сосредоточенно, будто читали молитвы перед пустыми тарелками. Бароль перемешал еду в котле и подал повару первую порцию. — Это же неприлично.

— Жить хочешь, — ответил Саим, — привыкнешь.

Обитатели выруба замерли в ожидании, пока повар набьет свою утробу. Саим же, закрыв глаза от нетерпения, тихонько завыл старинную монастырскую песенку, в которой черная грозовая туча, похожая на пороховую бочку, гонится за главными лирическими героями, обтирая брюхом острые скалы…

— Какая мерзость, — скривилась Янца, — усаживаясь между Саимом и Баролем, — еда — это интимное дело каждого альбианина.

Саим прервал песню на середине куплета.

— Наверно, брат тебя пас вместе с верблюдами? Учти, на этих камнях трава не растет. Было одно дерево, и то Бароль срубил.

Повар поперхнулся, и аппетит Янцы испортился окончательно. Небо тем временем посветлело и дождь, зарядивший на сутки, прекратил барабанить по козырьку веранды. В столовой воцарилась светлая тишина, изредка нарушаемая чавканьем повара; такая чистая и непривычная, что начинала действовать на нервы.

— Кажется, боги оставили нас в покое, — предположил старый Махол.

— Надолго ли… — вздохнул Олли и нервно забарабанил пальцами по деревяшке стола, подражая дождевым каплям. — Верблюжьи тамаципы… верблюжьи тамаципы, — повторял он, — ингурейцы, что ли? Что им делать в Старой Прике?

— Видения, — ответил Фальк, — может, самутийцы вернулись Прику жечь? Может, задумали принести ее в жертву, чтобы океан отступил от архипелага?

Олли перестал барабанить пальцами, и тишина вернулась…

— Не думаю, — сказал он, — у них ни одной намоленной прики. Они должны Логана почитать выше богов, если, конечно, сами не конченые дураки. Боюсь, архипелага у них скоро не будет.

— Я сам видел, — настаивал Фальк, — как самутийцы сжигают дотла корабли под проливным дождем, но чтобы запустить железяку с такой мощной траекторией?..

— Не иначе как дядька Логан договорился с богами, — сказал Саим, — кроме него, некому. Я тебе говорил, — обернулся он к Баролю, — надо его принять. От одного богомола вреда не будет. — Но Бароля занимала другая тема.

— Я все думаю, кого мне напоминает эта девчонка? Уж не самутийских ли она кровей? — Янца опустила глаза в пустую тарелку. — Имя-то самутийское. Сегодня же запру ее в молельне, пусть просит своего покровителя, чтобы перестал заливать нас.

После этих слов присутствующие залились хохотом, все, кроме Янцы, и задумчивого смуглого юноши с внешностью босианина, который сидел напротив нее. Даже старикашка Махол разинул беззубую пасть и несколько раз кашлянул, чтобы поддержать компанию. Янца поджала губы, не отводя взгляд от тарелки.

— Я анголейка, — сказала она сердито. — Хохот прекратился. Рыжий математик снова забарабанил пальцами по столу. — В наших краях за анголейское имя руки отрубали, и грамотным и недоучкам. А руки погонщика дорого стоят. — Она обвела взглядом присутствующих и едва удержалась, чтобы не расплакаться. «Сборище скота! — сказал ее красноречивый взгляд. — Вы были для меня больше чем боги, а стали меньше чем свиньи. В одном верблюде больше разума, чем в ваших дремучих головах!»

— Кстати, о верблюдах, — вспомнил Бароль, и у Янцы екнуло сердце. Брат рассказывал ей всякие чудеса о вельможах династии Андроля Великого. Об их способности угадывать мысли, о пророческих снах, необыкновенной силе и будто бы особом отношении с богами, которые в самые страшные минуты гнева с фарианской знатью предпочитали не связываться. — Завтра спустишь в долину наших ореховых гостей. Заодно посмотрим… Сможешь поставить в упряжку молодняк — разрешу водить караван.