"Фантастика 2024-54".Компиляция. Книги 1-20

Здесь Родос, здесь прыгай!

Леонтий лениво слонялся по душному залу, равномерно и непрестанно накалявшемуся от раздражающих своим все обнажающим сиянием световых софитов, в одной руке стиснув на манер царского жезла высоченный бокал с ядовито-шипучим шампанским «асти-мондоро», в другой – скрепив намертво вместо державы тарелку с рассыпающимися на составные части закусочными тарталетками: горка перемороженного масла и сверху три оранжевые икринки, оставалось надеяться, что все же от лососевых рыб. Борзописец Л. Годо отчаянно скучал. Или усердно делал вид, создавал впечатление, наводил тень на плетень. Только не выдать свой интерес! К тому, что происходило на единственно оживленном пятачке возле бесплатного бара – наливали всем желающим сколь угодно и чего угодно, не жалко, на вяло-торжественном приеме, преувеличенно выдававшемся организаторами за великосветский раут в честь открытия года помощи малолетним исполнителям фольклорных песен, все наличное «бухло» было барахло полное, Леонтий уж отведал от каждого по чуть-чуть. «Асти-мондоро» оказалось наименьшим и наилучшим из веселящих публику зол. Но привередничать не имел права – он обеспечивал будто бы и тыл Пальмире, работавшей в данный момент «под прикрытием». Иначе – бедняжка вот уже битых полчаса выслушивала оголтелую ересь, которую нес совершенно уже занесшийся и зазнавшийся Пашка Дарвалдаев.

Все случилось, как по писанному. Когда Леонтию было сказано – пора! Пора выводить на Дарвалдаева – план по охмурению Пашки заманчивыми капиталами в женском обличье был одобрен и принят почти без оговорок. Разве «чухонец» поморщился: мол, пошлость какая! Но возразить Леонтию оказалось нечего: действительно, пошлость ужасная. К тому же, попрекнуть намеренно: дескать, шел бы сам, чем советы давать из угла – никак выходило нельзя, ибо вечно брюзжащий Медиотирренский придира как раз был не той половой принадлежности и пойти вместо Пальмиры ни за что не мог, и уж тем более, по причине своей светской некомпетентности, не годился на место самого Леонтия. На том и порешили. И тут, будто он генетически чувствовал всякую тоскующую по нему пустоту, позвонил Коземаслов. На строго секретный телефонный номер, который дал ему собственноручно Леонтий, и который, вот странность! сам он получил у Пальмиры по первому требованию, без предупреждений и оговорок.

Ванька всего лишь бездельно интересовался, как дела? А никак, все идет своим чередом и все идет слишком уж обыденно, как бы не выдохлись отношения, не пали в однообразную рутину – вот, хочется вывести свою даму сердца в приличные люди, само собой, иного для нее круга, во избежание ненужных знакомых встреч. Так не в курсе ли их заботливый домохозяин: что интересненького сейчас в культурных сообществах, и особенно – какие именно мероприятия намерен посетить их общий дружище Дарвалдаев? Такой масштабный человечище – его даме сердца будет любопытно познакомиться с пророком нынешней русской словесной свободы. Леонтий говорил все это в свой старый верный «самсунггэлэкси», сменивший только карту-симку, но никак не многострадальный внешний вид (приключение с соплеменниками Аг-ры не прошло даром, по всей плоскости экрана обиженным зигзагом струилась трещина – будто морщинка на память). Говорил, и представлял себе, как на дальнем расстоянии от него, Коземаслов, не удержавшись, покрутил пальцем у виска, все равно Леонтий его видеть не мог. Дескать, ну и дурень ты, мил человек! Кто же станет знакомить даму сердца, красивую и состоятельную, с Пашкой Дарвалдаевым? С персонажем, далеким от мушкетерской чести – уведет ведь! Ну, или попробует. Обязательно попробует, еще и соперника опорочит, мимоходом, подозрением в содомском грехе – в первый раз что ли? Известное наперед дело. Но если подумать, хозяин барин. Хочется Леонтию веселить подругу на столь странный манер, так это его забота, уж никак не самого Коземаслова. Потому Ванька сразу и охотно выдал всю требуемую информацию. Завтра, в три часа по «афтенуну» Дарвалдаев почтит своим присутствием какой-то дурацкий прием, и не в приеме суть – у него встреча с возможным спонсором, придет обязательно, куда? Ага, погоди. Да! Гостиница «Марко Поло», адрес… ах, Леонтий хорошо знает, где это? А вот чего он не знае-е-ет (нарочито-злорадно пропето, естественно для Ваньки)… так это того, что с регистрацией он опоздал, в списки уже поздно, но кажется возможно за пожертвования в кассу. Если его сердечная дама раскошелится. Хихикнул, не сдержавшись. Видимо, развеселил его тот факт, что за операцию «умыкания» подруги придется еще и заплатить кругленькую сумму. Леонтий тогда пропустил коземасловский смешок как посторонний. Ему самому точно было не до смеха.

Вообще все то время, что он сиднем сидел на «обетованной» даче, некоторые, хотя и немногие новые странности не давали ему покоя. Не одна лишь бессонница, разразившаяся над ним, словно египетская казнь за неповиновение воле господней. Но вот ничем не объясняемый запрет бесконтрольно – то есть, по собственному свободному желанию, – выходить в интернет. Он пробовал втолковать «чухонцу» – переписка с тиражными журнальными и газетными издательствами есть часть его работы, Кисловодск, конечно, Кисловодском, но никакое лечение, кроме разве электрошоком, не выставить уважительной причиной неделания простых писательских поручений в форме заказанных ему писем, отзывов и статей. Вышибут и дорого не возьмут! Увещевал он Филона, и надо ли повторяться, что с нулевой и даже отрицательной прибылью – в итоге «чухонец» вообще не отходил ни на шаг все то время, пока на руки Леонтию выдавался его же собственный лэптоп, все равно – писал ли он письмо Леночке, или занимался постылым розыском уже и по совершенно безумным сектам. Вдобавок к вышеуказанным неудобствам, пользоваться верным цифровым рабом приходилось через какую-то, сомнительного вида штуковину, более напоминавшую безголовую пупырчатую жабу, чем скажем, модемное или иное трансляционное устройство. Пахла штуковина соответственно – тухлой рыбой и ацетоном, сочетание премерзейшее. Отчего у пришельцев-добровольцев все так? Все так воняет и так выглядит? С полотерной транспортерной машиной дело более-менее понятно, она «дает путевку в жизнь» эффекту Ариовиста, стало быть, вещь полезная. А с компьютерной жабой сплошная функциональная «невнятность». Какой в ней смысл? Страховка, петля заячьего следа, ускорение и расширение? И подключается не как все нормальные приставки, дистанционно или с помощью провода обыкновенного, нет, она словно бы присасывается к нужному порту или к нескольким одновременно, растекается, разбухает, как если бы питается потоками инфракрасными и электрическим. Неужто, она живая? Или, что много хуже, разумная? От одного этого предположения сознание Леонтия впадало в морально-эстетический ступор. Он ведь и выражался в присутствии… то есть порой чехвостил вонючку последними в приличном лексиконе словами. Или все же нет? Ацетон запах явно неорганический. Зато тухлая рыба… Гадать можно было без конца, а спрашивать Филона – безнадежно. Пальмира тоже ничего не говорила, кроме только двух слов «необходимая мера». Однако, он подозревал, что ацетоновая серо-зеленая тухлятина – не что иное, как преобразившийся по неизвестному принципу и прежде знакомый Леонтию пурпурный, проворный мячик, без которого «плерум» для перемещений оставался всего-навсего грудой мертвого металла, ну или той субстанции, из которой он на самом деле был сотворен.

Искал он в пространствах «буков» и твитнутых «контактов» все то же. Религиозные течения, неладны они будь в своей реальности и виртуальности! отягощенные ссылками теперь уже на Дарвалдаева. Порой течения эти мерещились ему в монструозном виде, в краткие мгновения забывчивого сна, отравляя и без того вымученный у бессонного бдения мимолетный отдых. Будто бы река расплавленного металла – и тут никак было не миновать навязчивых аллюзий-мороков на подвиги надоедливого Терминатора! – она текла и текла гипнотически-безостановочно, но Леонтию так надо было перейти ее вброд! Так надо было! Сновидение не снисходило до пояснения – зачем. Надо! И не перейти. За спиной его раздавалось убийственно мерное тик-так-тик-так, как если бы невидимый тамбурмажор задавал ритм для штурмового марша, но повернуться и посмотреть или отступить назад Леонтий не имел никаких сил, он только повторял, повторял, до крика – мне надо! Надо перейти! На ту сторону. Где все тоже самое и ничего нет. И в нем самом пустота, и ничего нет. Кроме давящего, спастического чувства ужаса – тик-так-тик-так. Расплавленный металл, его собственный прорывающийся в явь испуганный вопль, он просыпался в липком, жгущем кожу поту, садился в кровати, глядел в темный, непрозрачного дерева потолок своей мансарды-спальни будто в бездну, и уже не мог заснуть до самого утра. А самоотверженный его, компьютерный поиск так и не завершился успехом. Потому и возник просьба-вопрос к Коземаслову, и потому – он слоняется теперь с занудной назойливостью маятника по гостиничному холлу, с бокалом скверного игристого вина в одной руке, и тарелкой с несъедобными тарталетками в другой. А Дарвалдаев все говорит и говорит, пусть до смерти себя самого заболтает, лишь бы хоть ниточка, хоть намек, хоть хлебная крошка для Гензеля и Гретель, и поскорее бы им выбраться наружу. На воздух и нормальный, солнечный свет.

Леонтия окликнули вдруг, дружелюбно, но и настырно, «Лео, брателло! Ба, знакомые все морды лица!» Обращение было более чем, фамильярно-панибратским, он как-то даже испуганно оглянулся. Кто бы это мог быть? Оказалось – закадычные соавторы, литературно-пародийный тандем Симак и Коляда. Фамилии собственные, на удивление, не псевдонимы, они так и подписывали свои коварные опусы «Симак-Коляда» без инициалов и прочих указаний на авторские род и пол. В некоторых кругах попроще, подобных им персонажей, иначе записных шутников, называли «приколистами». Леонтий хорошо знал этот сложившийся в последние времена производственно-творческий тип а-ля «ильфопетровка 50», цифра 50 возникла отнюдь не по фантасмагоричной аналогии с булгаковской «нехорошей квартирой», но всего лишь в параллель Б. Никитской, где по схожему адресу располагался уцелевший Писательский Союз. Многие совестливые и не найденные до поры таланты, желающие переждать черные безденежные времена, устремлялись в коммерчески выгодную и не чересчур «желтую» пародийную степь, где царили «полный глумеж и стеб» над чем угодно и как угодно, стремились, да, многие, но не многие, как то и положено простым законом естественного отбора, достигали ощутимого успеха. Именно сообщество Симак-Коляда, случай нельзя сказать, чтобы исключительный, такого успеха смогли достичь. Леонтий очень даже представлял себе почему. Всего-навсего созидающая «продукт» удачливая парочка выполняла главное и необходимое условие любой суперуспешной пакостно-ироничной поделки. Включая, понятное дело, непременное наличие порогового, проходного значения таланта обыкновенного. Они, без преувеличений и исключений, стойко работали в паре. Потому как, злобно-глумливое произведение, это вам не «Дворянское гнездо» Тургенева, и даже не «Молодая гвардия» Фадеева, требующие усидчивых, отшельнических трудов-изысканий. Там, где повествование идет не столько вширь, сколько устремляется вглубь, без кабинетной изоляции не обойтись. Напротив, если заявлен лишь возможно более широкий охват событий текущих и явлений поверхностных, тут уж один ум хорошо, а два еще лучше, свой глазок смотрок, а четыре глазка высмотрят чего нарочно не придумаешь. Потому – уж так сложилось, юмор-сатира в одиночку пишутся плохо. Если само собой, ты не безумный, редкий гений, балующийся порой пустяками. Иначе – требуется эффект «трута и огнива», чтобы из искры вышло пламя, когда экспромт-издевка передается соседу, порождая пограничный в пристойности сарказм, одно нарочное языковое искажение цепляется за другое, и возникает неплохо продаваемое произведение, скоро и споро разбираемое читателями на повседневно употребляемые гэги и клише.

Симак-Коляда были авторами себя уважающими, что значит – «употреблявшими по назначению» только самые расхожие в российском обществе франшизы. К порождениям их пера относились, в частности, следующие бессмертные творения: «Парк юркого гибрида» в трех последовательных частях, противный любой конструктивной мысли «АлКхимик или военрук и Света», так же совершенно уже скандальная, апокалиптическая эпопея «Рельсы 2041», «Шпалы 2042» и «Полный каюк РЖД 2043». В отношении всяких там «гаррипотеров» и «властелинокольцов», однако, они считали недостойным себя повторяться, вернее, повторять за другими прочими уже переваренное и выданное на книжные прилавки и в общедоступное «интернет-скачивание». Симак-Коляда свой созидательный союз ценили и не разменивали на мелочи. Они уже пустили слух, что в неотдаленном будущем, о-о-о! ни в коем случае не пропустите или сами себе не простите! В ближайшем и непосредственно грядущем времени, то есть уже вот-вот, ожидается типографское рождение окончательной версии «Горы пустых престолов», может даже и в шести отдельных томах. Причем каждый очередной том, если, разумеется, то пропустит цензура, планировалось прямо назвать «Жопа 1, 2…» и так далее. Без обиняков.

Леонтий не слишком торопливо, с достоинством, подошел к порядком уже нализавшимся соавторам. Хоть какое развлечение. Симак-Коляда даже и в нетранспортабельном виде никогда не давали слабину на язык, точнее на пару языков, змеино-жалящих и обидно-неограничительных.

– Обставил тебя Пашка-мордашка! – тут же уныло-ехидно сообщил ему первый номер литературного тандема, коротко стриженный, каким-то неестественным наждачным ежиком, вечно обморочно-тощий и неопрятно-небритый, похожий на беглеца из мест отдаленных, то ли уже господин, то ли еще товарищ, Симак.

– Пашка-какашка! Пашка-негритяшка! Пашка-смирительнаярубашка! – выстрелил трескучей очередью невнятную белиберду номер второй, колобкообразный Коляда, лысина его, необыкновенной, дынной продолговатой формы возбужденно светилась. Коляда был пьян куда основательней своего «содельника», кажется, уже до той гранично-приличной степени, когда нужно удалиться по-английски, во избежание скандала.

– А-а-а-а! Капитан очевидность! Тоже мне, – в ответ только и выдал Леонтий, для вящего эффекта махнул решительно рукой, будто обрубал концы случайного, надоевшего романа. Пусть думают, дескать, Пальмира к нему не имеет слишком уж сердечного отношения, что на самом деле было более чем, правдой, о которой ведал лишь он один. Однако, надо же, углядели, стрекозлы этакие! Ну, пародистам-приколистам сам бог Момус велел смотреть в оба.

Завязалась необязательная, легкомысленная, вольнотематическая беседа. Какие и всегда завязываются в подобных случаях. Знакомые меж собой, и в принципе, благорасположенные друг к другу люди сталкиваются изредка на общих для их круга плановых и стихийно возникающих «по поводу» тусовках, хоть бы они не виделись еще лет сорок, не много бы и потеряли, но раз встретились, то… по настроению. Если градус слаб, разговор сам собой дрейфует в неизбежную, зараженную, будто радиоактивным осадком, политическую гавань, любые разногласия здесь могут привести и к настоящей многолетней мстительной ссоре, или к поражению противника унизительно-провокационным клеймом, от которого век не отмоешься.

Хотя в последнее время сам Леонтий путался порой в общественных настроениях. К примеру, недавно-прежде словосочетание «либерал окаянный», звучавшее как похвальное ругательство, отнюдь не позорило своего носителя, но с некоторых пор, когда к понятию «либерал» стали добавлять эпитет «поганый» или «вонючий», и добавлять презрительно, Леонтий несколько подрастерялся. Кончено, остров-Крым, экспансия и агрессия, всё это вновь возникшие реалии российской жизни. Но слово-то хорошее, с богатой и почетной историей, – взять хотя бы карлистские войны в Испании, – отчего вдруг сделалось оно каиновой постыдной печатью? Потому что, ЛТЧИЙ ГЛДЕЦ, по тому же самому. Отвечал Леонтий себе, кто иной стал бы его слушать? От бездумности и безграмотности. От несознательного порыва срочно поделиться на своих и чужаков, плевать по какому избирательному расчету и основанию, лишь бы поскорее. Все это понятно, но надо же и соображать слегка. Для начала, тем отдельным, доверенным персонам, кои выходят публично на экраны, в радиоэфиры, в новостные интернет-порталы, на страницы печатных газет, с мало обдуманными в последствиях выражениями. Оно конечно! патриотизм – это в известной степени спасительная вещь, до поры, пока знамя его не перекрасится из общенародного триколора в черносотенный полузабытый цвет. Потому что, произнесенное слово есть самая страшная и самая мощная на земле власть, и как же пользоваться ею без меры? Если «либерализм» – это отвратительная бяка, то что же тогда конфетка? Если в разгоняющемся автомобиле действует непременно педаль газа, то как же потом обойтись без тормоза, заранее изъятого неблагоразумно из конструкции? Если положено начало для травли хоть кого-нибудь, хоть по какому обличению, но вне закона, как удержать толпу от самодеятельной, отвратительной расправы? И как вообще удержать потерявший самоконтроль народ от того, чтобы он не стал толпой? Вот на эти свои вопросы Леонтий пока не видел ответа. Не то, чтобы он не знал, как всякий общительный, достаточно образованный столичный житель, он знал, еще бы! Но не видел. Не видел вокруг себя, ни ответа, ни желания его давать. Потому, нарочно избегал он «зараженных» тем, ибо ничего не мог сказать своим собеседникам утешительного, а врать? Ему никто официально и не предлагал, он не был допущен. И думал теперь, может оно и к лучшему?