"Фантастика 2024-54".Компиляция. Книги 1-20

…я не открою вам, как его звали, это совершенно сейчас не важно, потому что я называю его, про себя и порой в редких разговорах о нем, чаще всего – папа Гусицын. Или, что хуже, но так тоже случается, подворачивается на язык – упавший папа Гусицын. Потому что он – как бы это выразиться понятнее? Знаете, в журналистских кругах одно время ходило довольно гнусное и оскорбительное выражение: «сбитый летчик». Так говорили о закатившихся эстрадных и попсовых «звездах», о политиках, навсегда сошедших с арены, о ведущих телепрограмм, которые угасали в рейтинге…, ну, я думаю, вам ясно. Наверное, для жизненной ситуации отца подходит это жестокое определение. Хотя его, к сожалению, никто не сбивал. И даже не подталкивал. Чего уж греха таить – ему пытались помочь, и мама моя многое терпела. До тех пор, пока не вытерпела…

…есть такой тип мужчины – единственно остается мне надеяться: я к нему не отношусь, хотя бы частично не отношусь, если не потяну эту благую «непринадлежность» полностью. Я не могу никого осуждать, потому как сам порой на волоске удерживался, чтобы не сомкнуть свои ряды с теми, кто… Но лучше я сначала изложу, кого я собственно имею в виду под «теми, кто…» Наиточнейшее определение, какое я могу придумать и дать им, словно классу или роду, или виду, будет – «поддельные искатели». Не в смысле «лоботрясы» в поисках относительной правды или вечной истины, хотя и лоботрясы они тоже в некотором отношении. Или, что отлынивают они от любого вида работы. Или ловко имитируют оную. Нет, с ними все несколько сложнее, с этими «искателями». Ибо ищут они всю свою жизнь и всякий ее момент только одно, вернее будет сказать: только одного – виноватого. Во всех их неудачах и недостачах. Прекрасно зная про себя, что такого виноватого на самом деле нет. Потому искатели они поддельные. Зато хотят они многого, если не всего – минимум: Нобелевскую премию, собственный исследовательский институт, доход, как у компьютерного воротилы Касперского, машину с «мигалкой» и орден Почетного легиона, – ни на секунду не сомневаясь в том, что они заслуживают все перечисленное уже одним своим особенным, «вышевсехстоящим» существованием на свете. Они готовы, в принципе! ежедневно трудиться, порой и умеренно пострадать ради достижения цели, они зачастую умны и даже талантливы, и в этом не лгут о себе. Вот только… Продвижению по службе всегда мешает им интриган-коллега. Оформлению любой пустяковой деловой бумажки – взяточник-чиновник. Научному подвигу – необходимость «выбивать» у карьериста-директора оборудование и штат сотрудников, иначе: драться за идею. Сотворению великого многотомного труда – отсутствие денег (вот сволочи, еще и алименты плати!) на орудие производства: собственный лэптоп, например, – или, если до этого в редких случаях доходит дело, указывающий на дверь корыстный издатель, не понимающий всю глубину писательских глубин. А если совсем уж некого заставить ходить в крайних, тогда – во всем виноват общественный строй и лично президент, ну или, на худой конец, его подручный премьер-министр. В реальности же, в неудачах «искателя» виновато только одно его природное или выработавшееся с годами свойство – неумение и нежелание вести любого рода борьбу. Хотя бы элементарно за свое существование. Поэтому они лоботрясы – духовные, моральные, в чем-то даже нравственные. Духовные, потому что всякое «неудобное» усилие воли им отвратительно. Моральные, оттого что скорее признают своей «крайнюю» политическую доктрину, если она оправдывает их несчастливое бездействие, чем сознаются в замаскированном «под справедливость» нежелании жить в мире реальном. Нравственные, вследствие того, что из-за пассивности душевной рано или поздно в них развивается и безразличие к общественно-приличествующему поведению. Не то, чтобы в целях эпатажа они станут вдруг ходить без штанов, и, справедливо получив по мордасам, во всем обвинят кровопийц-полицейских. Произойдет в них, напротив, именно опущение в нравах, не из нарочитости и жажды доказать нечто, но от того, что называется в народе «махнуть на себя рукой». Сначала можно в люди небритым, потом немытым, потом безобразно пьяным, все равно, в итоге виноват будет кто-то другой. Они уж найдут. Это легко, вы сами о том знаете лучше меня. Совсем худо, если рядом с ними окажется вдруг преданная женщина. Которая везет, которая несет, еще и сопли утрет. Сочувственно. Ах, тебя не понимают! Ах, не ценят! Ах, обижают! Ты не создан для грубой административной работы! Тебе не место среди обыкновенных людей! Ты выше! Ты чище! Ты не можешь касаться грязных мелочей! Это вместо того, чтобы сказать: перестань пускать слюни, встань, иди и дерись, за то, во что веришь, и ради чего тебе вправду хочется жить, иди и дерись, как бы худо и страшно тебе не было. Каждый день, каждый час, тогда может быть. Ибо цель твоя стоит ровно столько, сколько за нее положено тебя самого. И постоянно повторять это, как спасительное заклинание. Иначе полная гибель, не физическая – жалостливая дама прокормит и приоденет, особенно, если убедить, будто перед ней непризнанный гений, который не сегодня-завтра, ого-го! если не помешает очередной завистник, что естественно. Я имею в виду гибель именно мужчины, как мужчины, его потенциала, его будущего воплощения себя. Это ведь не просто поговорка, это базовая установка – мужчины не плачут! Не плачут, и все тут! Даже такие слабые, как ваш покорный слуга. Ибо я не вижу в своей слабости никакого себе оправдания. Напротив, я знаю ее и учитываю ее, как подводный камень, который надо предусмотрительно огибать всякий раз на своем пути. Чтобы не разбиться об него в хлам. Слабый вовсе не значит – пораженец, не боец. Иногда сильные люди, вследствие ли душевной лени, или избалованности, ничего не совершают в своей жизни, навсегда пополняя вечно ноющие и воющие на судьбу-судьбину ряды «искателей»…

…вот и Калерия моя, бывшая, все хотела видеть во мне сильного, ухватистого человека, которому или непременно луну с неба, или он глотки порвет. Она с одной стороны, молодец, нипочем не пожалела бы нытика. Но с другой: не понимала обо мне некоторого обстоятельства, которое бы решительно помешало мне получить ту же набившую оскомину Нобелевскую премию. Драться-то я был готов. Только – не имел за что. Идеи не имел. Ну, не гений, ничего не поделаешь. А Калерия, она как раз мечтала. Мечтала и ошибалась, полагая, будто любая мечта сбывается исключительно благодаря трудолюбию, силе духа и упорной, все пробивающей твердолобости. Она вечно толкала меня на подвиг. Совершенно себе не представляя, в чем именно он должен заключаться. Я обладал представлением об этом еще менее чем она. Так что – нашла коса, даже и не на камень, а на отсутствие всякой кругом травы – косить было нечего, в моем случае. Жена моя злилась, я нарочно, под прессом… в общем я нарочно старался вести себя хуже и гаже, чем я есть на самом деле, безответственно и безалаберно – как раз ей на зло. Она, что понятно, злилась еще сильней. Но что я мог поделать – одного желания стать богатым и знаменитым мало, хотя честно говоря – лично я не видел в этом острой потребности. Что сказать? Перед вами еще одна «маленькая трагедия» за закрытой соседской дверью. Почему так вышло? Просто такая жизнь. Я тоже это знаю. Может, теперь я единственный на всей земле знаю, почему она такая, и никакая больше. Знаю, и молчу, и пробую сражаться, для начала хотя бы за себя, и если получится, то за своего соседа тоже. Хотя, надо признать, я никогда не боялся и не стеснялся кланяться в нужных, но в очень неприятных ситуациях – уйти гордо проще простого, но и дело твое, единственное, тоже тогда никуда не продвинется, не улучшится, не свершится. И за бумажкой постоять, побегать, сунуть, если надо, везде люди, и те, кто берут, и те, кто дают, причем последние ничуть не лучше первых. Я себя лучше и не считал. А ради Леночки, моей дочери, я вообще – сознаться: готов в экстремальных обстоятельствах на все, – значит, налгать вам и себе. Потому, иногда страшно, на что я готов. В воображении своем, бывало, спросишь, ну, мил человек, расстреливать невинных из огнемета (я открытого огня сам боюсь до чертиков) не станешь ведь, и ради дочери? Не стану, говорю гордо в мыслях, и знаю про себя: стану, еще как. И мне стыдно. Только за себя стыдно, а не за того, кто поставил перед выбором. Выбор-то, он выбором, а ты не стреляй. Не стреляй! Без вопросов. Вот такой ненадежный я человек. Ныть я совсем не люблю, но, однако, и тех, кто ноет всю свою «просто такую жизнь» тоже понимаю. В конечном итоге самое трудное из усилий – это не встать и что-то там делать, но встать и пойти через непроходимые препятствия, а потом, если повезет, уже и сделать то, ради чего собственно, вставал…

…извините, я ударился, что называется, «в лирику». Так вот, мой папа Гусицын. Упавший на дно. Он как раз был из «поддельных искателей». Закончил, между прочим, Литературный институт, с надеждами и отличиями, да что толку! Знаете, я видел на своем коротком веку немало журналистов, рекламщиков, «конвейерщиков»-сценаристов, за душой у которых непременно лежал большой, главный «достоевский» роман, или «толстовская» эпопея, или новаторская «поэма о крыльях». Которые, ясно, никогда и ни за что не будут написаны, разве чудом удастся вывести заглавие и следом первый абзац – уже подвиг Гастелло. Но все эти люди, как бы выразиться? Ага! Они ничуть не «парились» по столь пустяковому поводу. Суетились, вкалывали, пробивались, кто вверх, кто вширь, когда и прожигали жизнь с приятелями «в одну душу», но уж точно не имели свободного времени на поиски виноватых в нерожденности их главного произведения. Некогда, что поделаешь? И вздыхали. Неискренне, между прочим, потому как главное произведение полагалось иметь, или делать вид, что имеешь в проекте, но вовсе не обязательно для престижа и в самом деле было претворять его в действительность. А мой папа Гусицын как-то сразу после института принял на себя печальный образ «непонятого гения». Талант у него был, и даже идея была, и жажда известности. Но напрочь отсутствовала способность к противостоянию – малейшее препятствие выбивало его из колеи, сшибало с ног, отправляло в нокаут, выносило в подводное рифовое плавание «пусть идет, как идет», всегда заканчивавшееся кораблекрушением. Он не понимал, и, не понимая, сетовал на все и вся вокруг. Не понимал, Того, что… В реальной жизни не так, как в школе и в институте – где успех меряется единственно положительной оценкой. Там от тебя как раз и требуется – преодолеть «на ура» очередной барьер, исполнить сложный трюк, и в награду получить, как бобик, сочную косточку или почесывание за ухом. Так что, «поддельные искатели» зачастую весьма успешные студенты, никогда не становящиеся основательными специалистами или совершающими прорыв мыслителями. Потому что, время оценок однажды кончается, и дальше начинается – а что захочешь и на что потянешь, то и начинается. Здесь и скрыта проблема. Или жестокая правда: по школьно-институтской справедливости тебя уже никто не судит. И вообще никто не судит. Потому что – дела до тебя никому вообще нет. Папа Гусицын не сумел этого переварить. Не смог принять. Или – не захотел. Потому что, оно хлопотно. Самому за себя отмерять каждую черную и белую полосу своей жизни. Они с моей мамой поженились студентами. А разошлись уже разными в общественном статусе людьми. Старательный младший преподаватель английского языка на филологическом факультете МГУ. И безработный писака, изредка пробавляющийся случайными, «не по достоинству» заработками. Зато с кучей друзей-собутыльников подобных ему, вчерашних захваленных, непонятых отличников. Папа Гусицын вовсе не был алкоголиком, вы не подумайте, да и сейчас он не…, пьет, конечно, но не более обыкновенного. Ведь для теплой компании «искателей» само по себе количество спиртного не важно. То есть важно, в смысле, не менее уровня, потребного для запуска полноценной беседы, во всяком случае, на троих около бутылки крепкого напитка и по паре пива на каждого. А дальше – дальше известно что. Мне известно. Ибо я слыхал не раз. Когда мама допускала проведать папу. По кочкам, по кочкам, дружно, согласно, метко и язвительно. Власти предержащие, местные и высшего уровня, по прихоти своей перекрывающие кислород, творческую интеллигенцию из телевизора, обманом живущую, русское раздолбайство, вездесущее и непреодолимое, хапужническую корысть, которая душит талант рублем (ныне уже «евром» и «доллАром»). И так далее, et cetera, et cetera. Это можно было с успехом исполнять на волынке – пересохший колодец с одинаковым пустым эхом, зависшая программа без конца, круговорот болтовни в мыслительном капкане. Их бы энергию, да на извлечение полезного КПД! Байконур обеспечили бы топливом шутя! Но это лишь сослагательное наклонение, которого не терпит реальность…

…сейчас папа Гусицын служит суточным сторожем-вахтером в «умеренной элитности» доме на Новочеремушкинской улице – два дня подряд дежурит, один свободный его. Своих работодателей он, как водится, ненавидит, но ничего поделать против них не может, иначе ему попросту жить будет не на что. Да и негде. Свою квартиру он давно спустил, однажды отправившись в авантюрное путешествие вместе с акциями «Нефтьалмазинвестфонда» – была такая пирамида в девяностые, не столь громко прозвучавшая как МММ, но не менее глумливо опустившая доверчивых халявщиков, возжаждавших сладкой жизни в надежде на чудеса в решете. Потом он некоторое недолгое время обитал у второй жены, испытав и ее терпение на прочность, и скоро убедившись, что на дверь ему укажут гораздо раньше, чем в первом варианте его семейного предприятия. Потом – у непостоянных подруг, всегда менявших его на более устойчивый вариант мужского плеча, или – у относительно гостеприимных, до определенного предела, друзей-приятелей, сумевших как-то закрепиться в тихой гавани собственной крошечной жилплощади. Ну и в итоге – пристанью ему стала каморка привратника под частнособственнической лестницей многоквартирного дома «повышенной комфортности». Никакой большой или малый роман он, конечно, не написал, да и не особенно пытался. Выдающимся деятелем культуры тоже не сделался. И вообще никем. Зато остался «свободным человеком». Есть ли в этом какой-то толк и смысл, я не знаю. Честно говоря, не хочу знать. Я помогаю ему от случая к случаю деньгами, он берет, и даже благодарит, он все же мой отец, и в его старости я должен буду позаботиться о нем. Как минимум: хороший платный дом престарелых, наверное, битком набитый такими же, как он, «поддельными искателями», уже ничего не ищущими, кроме персональной «утки», но по-прежнему костерящими налево и направо всех и вся, конкретно или безадресно – не суть важно, тут главное сам процесс, въевшийся в искательскую плоть и кровь. Думаю, однажды ему там будет беззаботно и весело…

…а вырастил меня в конечном итоге мой родной отчим. Полная противоположность папе Гусицыну – вот что можно сказать о нем. Педантичный, упорный, хотя и рядовой – он преподает в должности доцента в Высшем Техническом, читает отдельный курс «детали машин». Студенты его любят, хотя мой родной отчим в меру строг к содержанию и не в меру придирчив к внешней форме любого чертежа. Говорят, его лекции одни из лучших – он читает свой предмет, будто в опере поет. Громко, неспешно, членораздельно. Всем все слышно, видно и понятно. И еще симпатизируют ему за подчеркнутую франтоватость в одежде. Неизменную. Сколько я помню, всегда он ходил на службу в одном из своих «английских» костюмов – синий в серую клетку, коричневый в желтоватую, – и всегда же при бабочке, попадавшей в тон. Туфли его бесконечно блестели, бритые щечки глянцевались лосьоном, реденькие волосы укладывал он с зачесом назад, ничуть не стесняясь залысин. Особенно прежде я любил его дипломат – черная кожа с золотыми шифрозамками, теперь-то его уж нет, давно мой родной отчим ходит с модным портфелем, тоже черным, но с матовой металлической застежкой. Однако в моем позднем детстве именно дипломат был для меня символом надежного постоянства его присутствия, своего рода гарантом того, что отчим не скатится в пропасть вечного искательства, и даже близко к ней не подойдет. Человек с таким дипломатом просто не способен на это. Я, вы не поверите, иногда по вечерам, когда мамы и отчима не было дома – в гости, в театр или на концертную программу они отвлекались частенько, – так вот, я подходил к этому самому дипломату, всегда на полированном столике в тесной нашей прихожей было его место, и осторожно гладил его шифрованные замки. Говорил какую-то значимую для меня ерунду: ты мой хороший, черный мой, ты стой тут, всегда стой, пожалуйста. И сводную сестренку мою, Лизу, подносил к нему на руках, когда она была совсем крохой, и она тоже повторяла за мной, лепеча еще слюнявым пухлым ротиком: фто-фто фут! Стой-стой тут! Ну, вы поняли. Наверное, от отчима я перенял немногое, все же генетически мы были с ним не родня, однако его страсть к элегантной одежде передалась мне бесповоротно. И это было не пустым подражанием. Потому что отчим регулярно, но как-то ненавязчиво внушал мне: понимаешь, Ленечка, мужчина маленького роста (а сам он был чуть выше метр-шестидесяти) не может себе позволить небрежность в костюме – парадный внешний вид зачастую его единственное оружие. Я спрашивал тогда еще наивно: оружие для чего? Как для чего? Удивлялся неподдельно он. Для завоевания женского сердца. Несколько «старорежимно», но доходчиво. И я ему верил. Потому что, он был кругом прав в этом отношении. Представьте себе только: плюгавенький паренек, да еще умыт, пострижен, одет кое-как. Шансов на успех – приблизительно около ноля. Другое дело, когда «в шикарном прикиде», что называется. На себе испытано – легко можно познакомиться, при нужной степени коммуникабельности кончено, примерно с одной из трех. С одной из трех приглянувшихся тебе девчонок. Тридцать три процента удачи – это немало, когда ты отнюдь не актер-атлет Вдовиченков и не боксер-тяжеловес Поветкин. Так что, я вырос щеголем, даже чересчур немного, мне кажется…

…что касается ваших сожалений о нагрянувшей к вам родне, бесстыдной, жадной, мещанской, то глупо бы было с моей стороны опуститься до примитивного и пустого сострадательного повторения нашей с вами сакральной формулы: просто такая жизнь. Потому что, именно в этом случае она не просто такая, а по действительной причине. Я, знаете ли, иногда задумываюсь. Нет, не столько задумываюсь, сколько проверяю себя на вшивость. В переносном смысле, как вы понимаете. Я по роду своих занятий будто бы даже обречен выслушивать с какой-то неподражаемой ритуальной повторяемостью «свободомыслящие» комментарии ко всему происходящему в мире от моих пишущих и читающих коллег, публично интервьюируемых гостей, случайных «интеллектуальных» собутыльнико-собеседников и прочее, прочее. Так вот. Признаюсь лишь вам, как на духу! Осточертело! Да! Ос-то-чер-те-ло! Уф! Полегчало заметно. Ни одному человеку на свете до вас я не решался. Иначе могут интеллигентно и бесповоротно сожрать с… тем, что у каждого в кишках, м-да. Одним словом, устроить бойкот-обструкцию. А вам, ничего, можно, вы поймете. Дело в том, что всякий свободомыслитель в частые моменты словоизвержений мнит себя – даже и не мнит, но искренне верит, – в общем, представляет о себе, будто он настоящий потомок по меньшей мере великорусского князя или монарха, или страдальца-изгнанника с ленинского «парохода философов», или на крайний случай репрессированного близкого родственника Рыкова-Бухарина-Зиновьева. Более близким родством, скажем с Синявским или Довлатовым, гордиться или самоощущаться не к лицу. Слишком близко во времени, несолидно, а вот чем дальше в иллюзорную глубь века или веков, тем оно вдохновенней и высокородней. Беда лишь в том, что такой свободомыслитель начисто упускает из виду одну важную, самоочевидную вещь. Все нынешние потомки великих князей, сиятельных дворян, меценатствовавших купцов, каким-то лихом задержавшихся на постреволюционной Руси, все близкие и кровные наследники расстрелянных Тухачевских-Егоровых-Блюхеров, репрессированных Мандельштамов-Пильняков-Мейерхольдов, равно как и менее значимых инакомыслящих любого рода, за редкими отдельными исключениями, либо никогда не существовали, либо ведут начало от детдомовских «иванов, не помнящих родства». Потому что прародители их, настоящие или предполагаемые в прошедшем времени, повымерли сами или были повыбиты в известные всем годы, не оставив заметного генетического наследства, но лишь свои кости в беспредельных по вместимости сталинских лагерях. А кто ж остался? Вероятно, спросите вы. Я отвечу. Мы с вами. Как раз потомки истовых партработников, шапкозакидательских агитаторов-комиссаров, вооруженных гулаговских охранников, соцреалистических творцов с иногдабрыкающейся, но всегда в конце концов согласнопримиряющейся совестью, всепроникающих доносчиков-сексотов, явных и стыдящихся-скрытных, пескарей-обывателей, именно что с крошечным мировоззрением ваших бабушки и дедушки, тети и дяди-ассенизатора, которые старались только убогонько уцелеть, любой ценой, и разве можно их винить за это?..

…или недавно услышанный пример, от хорошего знакомого. О его собственном деде-прадеде. Уцелевшем в сталинские чистки. А почему? Потому. По словам приятеля моего – дед был отличный малый, честнейшей человек, порядочный до того, что прохожие на ходу пред ним снимали шапки. Стало быть, – усомнился я, – товарищ Сталин порядочных людей не трогал, а вычищал из общественных советских рядов лишь сомнительную шушеру? Дружок мой смутился, забекал, замекал, что я не так понял. А дед был не просто дед, но еще баптистский проповедник в придачу, и вот, в силу его благолепия, верующего крепко в Господа Бога предка и не трогали. Ага! Чтобы баптисту, кальвинисту, методисту, адвентисту, и прочему «исту» посчастливилось в те времена остаться хотя бы в ссыльной полусвободе, стучать он должен был так, что барабанщик Ринго Стар от души бы ему позавидовал. Врать мы все горазды, особенно о близких своих, которые в эпоху первых пятилеток…

…война Отечественная облагородила многих из них, но далеко не всех, к сожалению. Опять разделила и приговорила: одних – вперед под танки, пулеметы, других – к выживанию любой ценой. Надо ли пояснять, каких именно уцелело больше? Поэтому, в своей родне мы имеем то, что имеем. Люди отчаянной сознательной храбрости, правдолюбия и правдоискательства, те, которые легенда и которые проклятие, которые грудью на амбразуру и которым огненный язык их первый враг – они все ухнули в физиологическое небытие, и как бы мы ни желали занять место их духовно-идейных преемников, никуда нам не деться от действительной своей родословной. От прадедушки-стукача, ставшего обкомовским воротилой, от прабабки-комиссарши, угоднически высылавшей на смерть «благороднокровных» после убийства Кирова, от пра-пра-двоюродных и троюродных, тихохонько молчавших и тихохонько приторговывавших из-под полы поддельными продуктовыми карточками в голодные военно-гражданские годы. Потому что, они и есть в основном выжившие – а мы есть их потомки. Кто идет впереди, идет на подвиг, тот доходит рано, до геройской гибели своей или до общей могилы в магаданской стылой земле. Поэтому – у вас и у меня нет выбора. Надо принять наше прошлое таким, какое оно есть, необязательно им гордиться, не обязательно и грязью обливать, но знание есть великая сила, противоядие, хотя бы от высокомерного зазнайства. Потому, прежде чем плюнуть в чью-то сторону, для начала уверься, что не попадешь в зеркального самого себя. Потому, не могу произнести приговор, даже будь на то ваше позволение, осудить или унизить суждением ваших родственников, ведь если хорошенько покопаться каждому в корнях своего генеалогического древа, еще не такое отыщется. Что ж, стыдиться нам, вероятно, есть чего и кого, но и отрекаться тоже, знаете ли, стыдно. Если мы не хотим в свою очередь примерить на себя доставшуюся нам по наследству маску чудовища. Вот так, дорогая моя Сцилла…

…опять позволю себе преподнести вам в заключение анекдот. Сидят двое только что познакомившихся «голубых» в гей-баре за кружками безалкогольного портвейна. Один другого спрашивает, кто тот по профессии, наверное, фотомодель? Такой милашка. Нет, отвечает его новый знакомец, я биофизик, занимаюсь генной инженерией. И зачем? – спрашивает несколько обалдевший визави. Затем, чтобы люди в будущем возникали посредством науки сразу из пробирок. О-о-о-! – восхищенно отвечает первый, – тогда мы будем совершенными, здоровыми и красивыми, как это все чудненько-пречудненько! Нет, не так, – возражает ему биофизик, – тогда бабы будут не нужны, и кроме нас, педерастов, никого на земле не останется. Первый подумал, подумал, и отчего-то звезданул биофизика тяжелой полной кружкой по голове. Хотя тоже был нетрадиционной сексуальной ориентации. Такая вот завуалированная мораль…

Часть третья. Делай лучше нас!

Пацак и чатланин

Терминатор в который раз неугомонно гонялся за Сарой Коннор – вот сейчас ка-ак пальнет из… а черт его знает из чего, такое длинное… Леонтий зевнул. До утра было далеко, зато близко – несколько завалявшихся горкой компакт-дисков, остатков чужой, кем-то позабытой фильмотеки еще во времена то ли царя Гороха, то ли его прадеда Бобового короля. Первый «арнольдшварценеггеровский» «Терминатор» оказался самым приличным, но и самым «запиленным» – не смотреть же, в самом деле, «тупого-еще-тупее-тупого», с когнитивным мышлением у Леонтия и без идиотизирующего публику Джима Керри случались большие проблемы в последние дни – перегрузка от переизбытка: инсталляции, инаугурации, инициации – информации, причем не только умозрительной, но и чувственной. И по ночам не спится, и бесконтрольный выход в интернет запрещен, Филон вообще арестовал его лэптоп, во избежание, так сказал. Приходится пробавляться стареньким плеером и не менее древним злобным роботом «с человеческим лицом». Зато погони отвлекали – хотя и знаешь наперед, что сейчас будет бам! а потом полыхнет бу-бум! а после очередью тра-та-та! но все равно переживаешь, что – вдруг! Саре Коннор не повезет, а Терминатор, наоборот, досрочно завоюет Землю, короче, на сей раз спасение мира кончится большим обломом.