"Фантастика 2024-54".Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
– Поговорить бы, – коротко и сухо произнес Костя.
– Да не вопрос. Айда на кухню, – Леонтий напротив, позволил себе максимально приближенный к фамильярному, приятельский тон, ему как-то сразу сделалось не по себе от непривычного с Костиной стороны официоза – что за джеймсбондовские игры? Или он опять чем-то успел обидеть Собакина? Это когда же!
Неловкость дала о себе знать сразу же – со стороны Собакина, тот как вошел, так и усреднил свое присутствие на одном из четырех «под избу» грубых табуретов, кухня не парадная зала, и после молча просто сидел, будто вписался в интерьер, как его естественная часть. Просто сидел, пока Леонтий сконфуженно хлопотал у заварочного чайника – не водку же было предлагать! от одного этого слова до сих пор мутило, – о чае не было сказано, Костя и стакана воды не попросил, но гостеприимство требовало. Хотя гость вел себя престранно – для Кости Собакина, можно сказать, что и родного в доме, – очень, очень престранно. Словно полицейский, нарочно заставший врасплох вора и теперь ждущий чистосердечного признания, причем ждущий – с удручающей неотвратимостью. Вот и у Леонтия не было выбора, разговор предстояло начинать самому. Только, о чем? Он пролистнул в уме – свое собственное пьянство, кто знает, вдруг старый приятель не одобряет и предстоит решительный, мозги вправляющий выговор. Чушь! О ревности
– Тебе с сахаром? Я-то голый пью, боюсь диабета. Правда, у нас в роду никто не страдал, но…, хочу дожить до самой смерти, – попробовал пошутить Леонтий.
– Не смешно, – отрезал Костя, и замолчал опять.
– Ну, вот… Вот сахарница, сыпь сам, сколько хочешь и если хочешь. Есть конфеты, правда, мне их дали для Аркадия – это тот ребенок, что в углу, по уши, так сказать, занырнул в комп. Но он переживет, невредный парень…
– Хватит, – остановил его Костя. – Давай по существу.
– Давай, – согласился Леонтий, ну, слава богу, не то рехнуться можно! – А по какому? Существу?
Собакин посмотрел так, будто его прямо и сейчас, не сходя с этого самого насиженного места, смертельно оскорбили, оставили в дураках, развели как лоха, опустили ниже плинтуса. И вообще – заставили землю есть.
– Ты обманул нашего товарища. Иначе – соврал мне.
Вот-те раз! Хоть тресни меня потолком по голове, хоть убей – спятил Собакин, не иначе: так определил себе Леонтий, совершенно ничего уже не понимая. Товарища! Джедая что ли? Но он ничего такого…. Погоди, погоди! Товарища! Леонтия вмиг осенило.
– Это майора Серегу вашего? Нужно мне больно! – он ляпнул вслух, и только сказав, осознал, в какую поганку втравился.
– Майор Ломоть-Кричевский, Сергей Сергеевич, какой он тебе Серега? – поправил его холодно и как-то… как-то свысока Костя. Вышло неожиданно.
– Ну, да. Этот самый майор. Да ты послушай, мы хорошо же расстались, там ерунда оказалась, он помог, я ему – спасибо. Он мне – не хворай. И все.
– В квартире профессора Тер-Геворкяна никогда не проживали родственники, подходящие под полученное описание. Никогда таковые лица вообще не состояли в родстве ни с профессором, ни с его женой. Никогда ни сам Тер-Геворкян, ни его супруга не давали разрешения на пребывание в пределах своей жилплощади стороннему лицу, и тем более никогда не доверяли ключей.
– Я не знаю, – Леонтий совершенно растерялся. Мысли бежали, беспорядочно, потому вышло, будто у Зощенко, в насмешку: – Я не управдом, я паспорт у них не спрашивал.
– Ты оставался в квартире после ухода нашего сотрудника. Ты вел разговор и непосредственно имел общение, – Собакин не спрашивал, нет, он перечислял факты – отчего Леонтия вдруг кинуло в холодный пот.
– У тебя неприятности, из-за моих соседей? Ты же сам потешался, мол, какие там шпионы? Помнишь? Ну и обошлось. Братец сумасшедший, сестра его – может, они квартиру снимают. А сказали, что родство, просто так, меньше вопросов. Я извинюсь перед Серегой…, то есть перед товарищем майором, если хочешь. А ты вообще не при чем. Я подтвердить могу, где надо. Ты скажи только. Никого я не обманывал. В игры играть! Что я, мальчишка! Ё-моё!
– Достаточно, – Костя слез с монументального табурета, будто бронзовый Ильич с пьедестала своего памятника, после чего вернул себе личность, но какую-то не свою, неприятную, недружескую, нежданную. – Теперь изволь смотреть сюда.
Собакин – четким, отработанным, будто привычным жестом! – полез во внутренний карман статусно-полосатого пиджака, и вытащил кролика. За длинные уши. Красного цвета, с золотым потертым тиснением и с… и с гербом. Леонтий, вмиг онемевший, оглохший, утопший, угоревший, очумевший и обездвиженный, едва уловил в развороте – департамент внутренней контрразведки и дальше что-то еще, страшное, служебно-приказное.
Кто сможет себе представить? Наверное, мало кто. Но все же. Попробуйте. У всякого-каждого есть друг, у кого-то – старинный, со студенческих лет, хороший парень, обыкновенный или НЕ обыкновенный, но свой. В доску свой, и пуд соли еден вместе, и детей с ним крестили, и на похоронах тещи баян рвали. Пусть даже он шпыняет вашу совесть, пусть иногда зудит над ухом о неправильности вашей жизни, пусть он будущий генерал или академик, пусть он выбился в люди, а вы еще нет, для вас он все равно, на веки вечные – просто Пашка, Лешка, Сашка, Витька. Ну, до сих пор, положим, представили. А вот дальше! Дальше вы, имея за душой грозную тайну, входите в темную комнату, и яркий свет, зажженный отнюдь не вашей рукой, высвечивает перед вами его, давнего верного друга, и вы сознаете – не комната перед вами, и не приемная, но натуральный подвал НКВД, и друг ваш не друг, но гражданин следователь, с которым нечего ловить, и не о чем просить, но возможно только накласть в штаны от медвежьего, непреодолимого испуга. Как-то так. Вообразили? Примерно, хотя и не то же самое происходило в прошедший короткий, «представительский» момент с Леонтием. Он перестал соображать. Он устрашился. Убоялся, как не случилось с ним даже в треклятом елочно-палочном лесу, и в полете на кривые питекантропьи копья, и в смрадной аммиачной пещере, когда готов был возрыдать и вопросить, и попросить милости хотя бы у идолища поганого. Потому что, параллельный мир – он ведь мог быть, и обезьяний эксперимент существовать тоже мог вполне, как и неостроумный розыгрыш военного майора. Все это, и пришельцы, и бандиты, и полотерные машины, и феи, и филоны – все это могло быть. Могло быть. А вот ужасающего своим золотым блеском двуглавого орла и скальпельных слов «внутренняя контрразведка» в кармане у Кости Собакина быть не могло. Ну, не могло и все тут. А вот же, было. И был конец света. Который, в действительном смысле, отнюдь не фигуральном, для Леонтия только что наступил.
Все кончено. В этот самый миг все кончено. Одно сверлило и сверлило мыслительную дыру в голове Леонтия, больше не думалось ни о чем другом. Ни о следствиях, ни о последствиях, ни о степени непогрешимости поступков. Очнись он от острого психологического шока, и очнись вовремя, он бы сообразил – нет его вины, ни на капельку, он не крал, не убивал, не предавал, упаси боже, державу, он только чуть-чуть надурил влюбчивого майора, да и надурил в чем? В том, что оправдал надежды иных людей, наивно
доверившихся ему? Хороших людей, даже если причислить и «чухонца», хороших, да! Он так их чувствовал, а он, Леонтий, всегда чувствовал в себе подобных гадость и подлость. Вот и в Косте Собакине не было этого – ни грязноватой низости, ни высоколобой пошлости. Потому как, собственно Костя Собакин никак не изменился, иным стало вдруг его отношение к Леонтию, «служебно-розыскным» оно стало, как у полицейского породистого добермана, с призами и медалями на ошейниковом слюнявчике, мирно спящего на коврике у порога, которому сказали – фас! И он вздыбил шерсть, оскалил зубы, и рванул, рванул, по команде, на кого покажут и прикажут, на друга, на дитя, на брата, на родную мать. Дело тут не в дрессированном звере и его безупречном долге, но в том, кто отдаст повеление, и кто пошлет. Вот и Костя был человек безоговорочной чести, плюс – раз-навсегда взятого на себя «под присягой» обязательства блюсти и защищать, как ныне оказалось. Что он и исполнил – не имело значения, по отношению к кому, к Ленчику, старому другу и брату, или к случайно указанному нарушителю – это была лишь перестановка местами слагаемых, от чего извечная сумма в итоге уравнения ничуть не менялась. Вот в чем заключался для Леонтия самый-самый ужас. В оборотной служебной стороне Кости Собакина, о которой до сего времени он не знал и не предполагал. Просто не повезло. Очень вероятно, что в тот чудный день, в занятом под клятвенное уверение синем, искристом костюмчике, Костя мог пойти искать рабочего пропитания в любое иное место – в какой-нибудь абстрактный институт стран Ближнего Востока при Российской Академии Наук, с тринадцатой зарплатой и тремя загранкомандировками в год. И события перенаправили бы начинающего новичка по мирному параллельному пути, который всегда есть – как у него самого сложилось с пещерой, Пальмирой и Филоном.Мог. Или НЕ мог? Возможно, послестуденческий выбор Кости был заранее предопределен, его упорством в понимании должного-недолжного, ученой языковой старательностью, строгом и однозначном сознательном отделении белоснежного добра от чернющего зла. Вдруг и не он выбирал, а кто-то решил наперед за него, и пригласил к собеседованию, заранее зная исход. Так что, Костя Собакин оказался как раз в том месте и в то время, в каком единственно и было предназначено ему свыше ответственными людьми, которые наблюдали и определяли: годен, не годен. Определили и выдали, как следствие государственного доверия, тот самый документ-оружие с гербом, и герб-то слегка истертый, значит, выдали давно и пользовался им Костя тоже давно и регулярно, по частой, видимо, надобности. Переводчик, да! Но и он, Леонтий, сам, не по стороннему принуждению ведь, обратился к другу, как будто угадал наперед его возможности, значит, тоже предполагал о Косте такое-этакое? Как любой нормальный человек может догадаться даже о граждански одетом военном по его выправке, или о бывшей шлюхе по манере раскидисто-неприлично сидеть на людях.
Он, кажется, уже провидел, что будет дальше. И как оно будет. Если он позволит себе «самозащитный» страх. И вот этого он, хлипкий и уступчивый Лео Годо, допустить не мог. Нельзя было. Ни слова, ни звука, знать не знаю, ведать не ведаю, а зрение вообще минус тридцать по Цельсию. Глумливая истина: молчание – золото. Ошибочка вышла, гражданин начальничек! Ведь иначе – Костя без раздумий и сомнений тут же пристегнул бы его к ведомственному интересу, в качестве доносчика или подневольного наблюдателя, официального информатора, причем кругом виноватого и обязанного искупить, не кровью, но чернилами – не то, сами догадайтесь, чего произойдет. А у него Калерия, Леночка, мама и отчим, и даже добавить сюда для ровного счета упавшего папу Гусицына, тоже ведь жаль, и тоже крючок. Но Леонтий не мог на него поддаться, каким бы жирным ни казался червячок, и какой бы жадно-ждущей ни мерещилась щука поблизости. Почему? Что он знал о Пальмире? Что он знал о намерениях параллельных пришельцев? Что он знал об их будущем и настоящем? По правде-то говоря – ничегошеньки не знал. Вот именно поэтому – не мог. Он тоже любил и почитал философов-братьев АВС, и даже без преувеличения – чтил глубоко. Пусть и не смотрел великое творение Германа, но ведь в компьютерный век ознакомление с кинолентой нетрудно отложить, чтоб без спешки и с настроением. Тем более, поведение его направлял сейчас совсем другой сюжет. Когда-то казавшийся ему, по молодости и глупости, не имеющим жизненного отношения к реально возможным событиям – речь шла о роковом полицейском поступке инспектора Глебски в отеле «У погибшего альпиниста», надуманная ситуация, так полагал он, пока сам не очутился в похожей. Он ничего или почти ничего не знал о Пальмире и Филоне, и потому не мог их сдать. Не мог выдать на расследование и растерзание, даже во имя государственных интересов. Потому что, здесь все же присутствовал интерес, гораздо более высокий, хотя еще вчера ему казалась – что может быть выше интереса Родины-России? Сам же мечтал – вот бы его призвали и вот бы ему повелели, взять в руки стреляющее перо и послужить. На благо Народа и Отечества. Но так было вчера. А сегодня? А сегодня Косте Собакину придется выкусить. И если нужно, он, Леонтий рискнет. Решится на настоящий обман. Сыграет роль. Запорошит отводом глаза. Ради… ради чего? Чтобы отель «У погибшего альпиниста» никогда и ни один другой писатель не переименовал в его честь в барак «У пропившегося мерзавца».
В одно его ухо насильно влетало, в другое свободно вылетало, Леонтий послушно и покорно кивал. Да, да. Да. Он заглянет, так, невзначай, по-соседски, он выяснит, что сможет, уж как сумеет. Кто? Откуда? Зачем? Он потом доложит. Непосредственно Косте. Или майору Ломоть-Кричевскому, ох, не простому майору! Тот дальше сообщит куда следует. А как же! Вообще-то многого не ждите. Лучше бы сами пошли. Нельзя привлекать внимание? А-а-а! Как-как? Проштрафился, отвечай. Только, что он преступного сделал? Ненаблюдательность и разгильдяйство? Разве можно было знать наперед? Мы люди мирные, в академиях ГРУ не обучались, с нас и спрос иной? Леонтий сыпал нарочно холостыми, «предупредительными» встречными вопросами. Хотя ответа Костя как раз не требовал, он будто бы осведомлен был обо всем, что происходило за стальными профессорскими дверями, стало быть – ни о чем он понятия не имел, но лишь исполнял свою контрразведывательную работу. И сейчас Леонтий соглашался с ним, обывательски-покорно, склонив беспутную голову. И думал. Что делать? Завтра. Завтра. Предупредить. Поговорить всерьез. И что? Дальше что? Бог весть. Может даже – бежать! Тут он очнулся. Костя уже уходил. С лакейской угодливостью Леонтий бросился открывать перед ним дверь. И пусть. Если надо. Если надо Пальмире, и если надо Филону. Он бы и на брюхе пополз. Для совсем чужих и потусторонних ему людей. Может, и не людей даже. Но вот же – тот, кого он с открытым сердцем большую часть своей жизни, почитал за главного друга своего – он как раз стал ему чужим. В одночасье. Навсегда. Костя Собакин принял для себя, что разумеется, правую сторону, а он, Леонтий, отныне, выбрал левую. Надолго ли? Выдюжить бы. Не факт. Ох! Придется солоно.