"Фантастика 2024-54".Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
Я и моя сестра. Во-о как! Как же он раньше не догадался. Только теперь, теперь заметил он, обратил внимание. Не ревность то, вернее, конечно, ревность, но иная – яснее ясного, чего в ней не хватает. Собственности. Забота есть, и любовь есть, и тревога, и обида, и защита, и послушание, а собственности нет. Стало быть, не жених и невеста, не ухажер и подруга, но да! Брат и сестра. Разве не видно было сразу! Они ведь родные. Только такой болван, как он, Леонтий, не заметил очевидное. Внешне не слишком похожи. Разве? Он урод, она красавица. Но глаза! Глаза! Поменяй местами, не увидишь разницы. Глубокие, внимательные, темные. Так бывает. Один есть кривое зеркало другого. Но не все в том зеркале изменено.
И вдруг Леонтия осенило. Екнуло, торкнуло, кольнуло. Словно бы новая его контузия включила неизвестные и незадействованные прежде ресурсы его, не самого, честно говоря, мощного рассудка.
– Стойте… Стойте. Не говорите больше ничего. Я дурак. Мне нужно было давно. Давно! А я не догадался спросить, – он хотел глубоко вздохнуть, но было нечем, набрать побольше воздуху и решительной отваги не получилось, ничего, так сойдет. – В нашей реальности. В вашей реальности. Что произошло? Где мы разошлись,
– Ну, добрались до днища, под конец, – Филон сказал без малейшей издевки, будто бы даже испытал определенного рода облегчение, какое испытывает порой неверный муж, открываясь своей жене, что бесповоротно уходит насовсем к ее лучшей подруге. – Конечно, такое событие имело тут место.
– Какое событие? – хотел ли он и впрямь это знать? Да, хотел. Не страус. Ему надоел вечный песок. Пускай впереди ждет его казнь египетская. Саранча или нашествие песьих мух. Хуже не будет – уж наверняка.
– Все просто, – теперь и Пальмира смотрела прямо на него, твердо, не сгибаясь. – Нам удалось выяснить, хотя порой такие вещи отследить нелегко. Именно потому, что в нашей реальности они оставляют след случайный и малозначительный на первый взгляд.
– Так что же? – настойчиво повторил Леонтий.
И Пальмира повторилась тоже:
– Все просто. В нашей реальности не распяли Христа. Человека, которого вы называете Спасителем, Иисусом.
Дальше – была тишина. Пауза. Антракт. Интермедия.
L’Inverno
Все, что я наплела о себе раньше, мне кажется – теперь «тугинда» какая-то, это словечко, неизвестно откуда и взявшееся, у нас означало – ерунда, брехня, чушь пасторальная. Вы писатель или журналист, по образованию, я так вас поняла, все равно – пишете сейчас сами или «по заказу», но ведь пишете, стало быть, думаете и знаете о литературе побольше моего. Я это к чему…
Еще со школы заталдычила для экзамена, и чтобы не хватать «параколы», будто единственное непреложное правило – плох тот роман, ну или повесть там, пьеса какая ни на есть, в которых нет «развития характеров персонажей». Все про все и про одно и то же. Катерина утопилась во время грозы, у нее характер так развился, терпела-терпела и бултых в воду – ей бы с мое, курица! – или осточертевшую старуху-процентщицу топором, и развивайся себе в каторжанина, ладно. Я по-своему упрощено понимаю, неверно, конечно. Только меня так учили, но когда спрашивала – учителя у нас были известно какие: школьные, – а по жизни как? С характером-то? Мне был один ответ, хотя учителки у нас сменялись раза четыре, но все на единый шаблон. И в жизни. И в жизни, так-то. Характер, он непременно развивается, в лучшую сторону, даже если у кого кишка не выдерживает, и он себе, тихохонько, без помпы, идет на реку топиться. Допустим, крайность. А на самом деле, – опять, мне с укоризной за бестолковость очередная словесница, – если характер не развился, кончен человек. Вот вы мне и отпишите, о том, что я вам расскажу, как раньше, как на духу. Вы и про бабку с дедкой, и про мою мать покойницу уже слыхали. Теперь осталось про меня. Так вот…
Идеальный мир, помните? Надо думать! Я вам этим своим миром плешь проела в паху. Но и деваться от него некуда. Не мой был выбор. В меня будто бы заложили изначально основание, типа программы. И к природному, врожденному, добавила моя мать рукотворное ядро. Не добавила – вбила. Ценность ему была – повыше, чем у плутония. Вроде бы – разве не начало характеру, книжному, всамделишнему, приобретенному? Живи и радуйся, через тернии к звездам, развивайся себе, хоть в нигилиста, хоть в пофигиста, хоть молись, хоть женись, твое дело. Только вышло иначе. Мать сотворила, а я не уберегла. Никуда я потом не развилась, и ни во что толковое, на мой взгляд, а он алмаз – уж поверьте. Ядро мое, оно оказалось сахарное. От воды, и от беды, и от грязи реальной, чем дальше, тем больше, стало рассасываться, растворяться. Пока не осталось голое основание. И уж на нем я построила, кто скажет, что мудрое, доброе, вечное, тот сам набитый дурак. Я не кокетничаю, вы для меня уши только, а нисколько не мужик или потенциальный женишок-хахаль. Бывает так, да. Бывает. Никакой характер у персонажа не развивается, вот у меня – я же ваш персонаж и есть, иначе стали бы вы отвечать. По идее – дальнейшая моя исповедь что-то вроде: тяготы закалили ее, друзья-приятели поддержали и взбодрили, школу преодолела, институт осилила и выросла, через лихо и напасти, в настоящего честного человека, в областного прокурора, например. Фиг.
Все с рынка началось. Не с того, который свободный, а с того, который стихийный. Много их возникло в девяностые-то. И наш южный город не был исключением. Я тоже мимо не прошла. С моими-то дедкой-бабкой. Как только приотворились врата – те, что из нарочно устроенной горбачевской голодухи в гуманитарную помощь антикоммунистического сочувствия, – тут же старый хрыч спохватился, обрадовался, будто «Волгу» на рублевый билет выиграл. Еще бы – его время пришло, зазря что ли ждал-надеялся. На лучшее. Это лучшее для него было. Вы представляете?! Ни черта вы не представляете. Не в том поле вы ягода. Проехали… дальше. Короче, старый хрен, он продовольственные талоны скупать стал, которые организации выдавали, ветеранские и от собеса, выдуривал хитро у тех, кто подурнее, за гроши, пугал, дескать, на всех все одно не хватит, где это видано, чтоб на всех хватало? А тут живые деньги, хоть и малые. Ушлый был, связи в распределительных низах завел, тут сунул маненько, там пожалился, талоны те он в первых рядах, первопроходец, б…, превращал в материальные продуктовые ценности. Потом известно, с коробами на черный торг, тем же бедолагам, что ему поверили, втюхивал их же законное, втридорога, сначала с опасочкой из-под полы, потом уже, когда гласность окончательно издохла, и настала очумелая вседозволенность, нагло, широко, открыто – прилавочек арендный даже завел на вольном «сенном базаре», бойкое место. За спекуляцию уже не сажали, в лапу чуть менту, побольше крышаку, и вперед, свободное предпринимательство! Понятно, хрыч не один вертелся –
почему хрыч, спросите? Не из-за материных бриллиантов, и не из-за квартиры, а потому хрыч, что… тут дело интимное. Подглядывать взялся за мной в оконце, когда я ванной, и все норовил «пошшупать» бедную сироточку, упитана ли? Ну я раза дала ему прямо по яйцам, ночь старый псюк промаялся, бабке, однако, ябедничать не стал, испугался, но и жизнь мне отравлял, где мог и умел, а я отвечала, всегда с лихвой. Он мне – мутную свою микстуру на единственное парадное платье, которое только для дискотек. А я ему – стыдно, правда… ладно… нассала однажды в суточный борщ, для кислоты, и призналась потом, с гоготом, он блевал в сортире долго, да плевать! Не знаю, легче мне от того стало, или наоборот, жили мы, как в хреновой коммуналке, вы читали о таком, наверное. А я по себе знаю. Что куски хлеба разные бывают.Но от работы я не увиливала. Не так была воспитана. И тары для бар таскала тяжеленные, и торговые уличные площади подметала, жестяные стойки на рядах мыла, все на том же рынке, дед устроил, я ему ползарплаты, остальное мое по праву, он не особо возникал, я, что твоя ломовая лошадь, зашибала немало, для той нищенской поры, это сейчас смех, а не деньги, еще бабкиным компотом в разлив и вразнос подкалымить – без проблем, базарный человек он по жаре томный, все время пить хочет, – тоже из половины дохода, мне не зазорно было, а про законность трудоустройства я не заморачивалась. Ну и подумаешь, школьница! Будто в «девяностые либеральные начала» это имело какое-то значение. Еще хорошо, что мне выпал рыночный удел, не проституция малолетних, а как же? Могло быть. Тогда все могло быть. Думаю, теперь уже задним числом, я бы и там не потерялась, не растерялась, то есть. Страшно, да? Такое вот признание. Это потому, что вы, может, не знаете до конца, как иногда случается. Честь всякая девичья и женская, соблюдение себя любой ценой – оно тоже часто присутствует, человек изначально с достоинством рождается, пока не трахнет его время по башке.
Чтобы не голословно – у нас, по соседству, через этаж жила одна такая семейная девушка. Красивая. На юге красивых и статных много. Тоже о себе представляла. И держалась, долго держалась, хотя пьяница отец и больная кособокая сестренка с ДЦП, работала даже не в ларьке, куда зазывали, но на ремонтном заводе, фильтры вручную промывала от химикатов, за несытые деньги. Все тянула-тянула воз. И не из-за того пропала, что голодно. Я бы тоже не повелась ради одной еды, хотя не знаю, по-настоящему, чтоб до слезного обморока я никогда все же не голодала, я вообще другой породы. Я умела вертеться за хлеб с маслом. И девчонке той подбрасывала, когда тайком, когда нарочно явно, чтобы взбесить хрыча: то пачку макарон в расписной иностранной упаковке, которая лучше отсырелого содержания, то килограммовую китайскую склизкую банку тушенки из живодерных обрезков. Чем сама богата. Так она перебивалась, меня всегда благодарила, целовала наскоро в лоб, пока я не сбегала со ступенек, (вот еще, нежности! мне стыдно было), потом крестила тихонько в спину, думала, я не вижу – я же неверующая была, и тогда, и сейчас, впрочем, тоже. Только однажды забулдыжный папаня ее – не подумайте, он, неутешный вдовец, с горя слабину дал, согнулся, с концами, не по убеждениям лодыря, – за наличную бутылку и обещание светлого будущего подписал приговор на их кооперативную квартиру, в тогдашнюю неразбериху многое случалось, опоили и заморочили его, наверное. Однако, пришли скоро к ней, чистой девице, дюжие братки – с вещами на выход. И с сестренкой тоже. Тут-то соседка моя, молодая-красивая, не выдержала. И кто бы выдержал. Умоляла она, плакала, в ногах валялась. Просила простить папаню и пожалеть, хотя бы сестренку. Любое бы сердце в хлам растаяло, даже хрыча-деда моего, любое – кроме уголовного. Для них ведь самый сок и смак чужими страхами и болями питаться, как вурдалакам киношным, беда лишь – они наяву, тут ведь не бывает: свет включился, сеанс кончился, все разошлись благополучно, набравшись острых ощущений за пять баксов. Тут по полной программе, до трех шкур с одного тощего зайца, без пощады, это их навар, цимес, хлеб, природа вещей, модус вивенди, ноблис облидж и тому подобное.
Простить братки согласились, но не за так. А чтоб отработала. Я же говорю – чистая и красивая она была, к тому же молодая совсем. И вступиться некому. Парнем она так и не обзавелась – работа, отец, сестренка, когда же? В общем, растрепалась ее самоотверженная стойкая чистота даже не в борделе, а хуже некуда – пускали ее по кругу для забавы и пьянствовали в доме, который уже стал притон, сколько хотели, когда и отдавали на время, напрокат, кому попало, денег за это не платили, как же, долг? Все равно плохо кончилось, никого она не спасла. Отец ее паленкой отравился, случайно или с умыслом, кто теперь скажет? А сестренку сразу отобрали в детдом для увечных, никто не помог. Что с красавицей стало? Исчезла она, просто исчезла в один ужасный день, с концами, квартиру ту братки сразу продали какому-то ларечнику-кавказцу. Вот и вся история. О чистоте, гордости и праве выбора. Не кашляйте.
Это еще не самая кошмарная быль. Хотите, я вам порасскажу… не-е, довольно с вас, пока. Но что замечательно. Дело было не в Гарлеме двадцатых годов, не в наркокварталах Колумбии, не в бараках вышедших на поселение бывших зэка, а в приличном благоустроенном доме, кооперативе нефте-газовиков, людей в общем-то бывалых и часто бесстрашных, вплоть до того, что отчаянно схватывались с властью предержащей за порядок без перегибов, и спорили – за справедливость в профкомах, за облик моральный на партсобраниях. И ведь все видели, все знали, что происходит – а теперь помыслите только! Ни один единственный человек не вступился. Вот что в моей истории главное, а не кошмары-ужасы, какие сплошь и рядом происходили, уже не удивляя и не устрашая никого, словно обыкновенное событие. А почему, сказать? Потому что, в головах все вдруг обратно перевернулось. Правильно вы тогда отписали мне: дескать, сплошные мы потомки вертухаев, стукачей и безродных подзаборников, ну еще дедок-бабок, таких как мои. Вот и вспомнили времена, когда была всемогущей блатная лагерная власть над безвластным и безгласным простым народишкой. Вспомнили, и не вышли защищать, потому – слишком хорошо вспомнили. Что против лома нет приема, что бессильная милиция дремлет, а мафия в этот же час умело разделяет и правит.