"Фантастика 2024-54".Компиляция. Книги 1-20

Он подумал. Брадос-тахос-и-опять-брадос. В тот позавчерашний долгий день. И увидел. До сих пор не мог прийти в себя. От того, что увидел. Это было его третьей неразрешимой проблемой и причиной скверного состояния. Потому что, из увиденного через амикуса он, пардон, ни фига не понял. И это еще эвфемизм, хотелось-то выразиться куда крепче. Леонтий по сю пору не знал, что ему лучше сделать – обидеться или прикинуться. Обидеться на амикуса и Пальмиру, что показали белиберду, или прикинуться умником перед Филоном, дескать, и без того все ясно. Но ясно Леонтию было только одно – не все так просто. Понимание вообще – чрезвычайно дорогостоящая и редкая штука. Какое там, инопланетяне! Гуманоиды! Братья по разуму! Вот, пожалуйста – синхронная параллель, чуть ли не искомая дверь в идеальный мир, и что? А ничего. Чтобы разуметь иной мир, пусть даже идеальный, надо, нет – чрезвычайно необходимо и единственно! – находиться внутри одинаковой матрицы понятий, где даже знакомые слова обязаны иметь тождественный смысл. Скажем, тополь, как произвольно взятое именование, должен обозначать высокое многолетнее лиственное дерево, а не передвижной ракетный ядерный комплекс, или наоборот, но равнозначно для обоих собеседников, иначе профессор-ботаник и конструктор-ракетчик не сразу договорятся друг с другом, если договорятся вообще. На что уж надеяться в отношении представителей, мммм… иных цивилизаций?

Да, Леонтий видел. Видел и не понимал, или понимал ничтожно мало из того, что сообщал ему амикус о главном стволе. Но еще усвоенные крохи надо худо-бедно переварить! А ведь крохи эти, как было условлено, представляли собой адаптированный вариант событий. Мир Филона и Пальмиры оказался не то, чтобы даже чужд, – маломерное, не выражающее сути определение, – чуждое все же соприкасается с привычным, именно поэтому можно различать свое и иное, как можно всегда сказать – вот мусульманская мечеть, а вот православный храм, однако и то и другое священное, ритуальное здание, хотя несхожи формы куполов и целевое внутреннее оформление. И вообще, в еще более глобальном отношении – то и другое архитектурные постройки, выполненные руками человека, в этом простейшей факте заключено их извечное родство. Но абсолютная реальность главного ствола, она была…, она была… как в скверном кинофильме, снятом пьяным сапожником и смонтированном не опохмелившимся пирожником. Где самые обыденные действия не имели должного для Леонтия, естественного продолжения. Как если бы некто вошел в служебную столовую, во время обеденного перерыва, взял банальный поднос, наполнил его наиобыкновеннейшей едой, заплатил у кассы, да так и ушел, оставив нетронутый товар у стойки с грязной посудой, без малейшего неудовольствия и скандала, но будто бы совершал привычное, каждодневное дело. Или – вообще без продолжения, незаконченное действие: вы подходите к турникету метро, прикладываете карточку к электронному, считывающему оконцу и… и все. Более и далее ничегошеньки не происходит. Совсем. Нет, безусловно. Какое-то объяснение есть. Вот только сами вы его не найдете, а если вам его предоставит некто посторонний, кто в курсе дела, то вы все равно не сообразите сразу, потому что объяснение это будет отсылать вас к другому электронному оконцу и бессмысленному на первый взгляд событию, и так до бесконечности. Или до неведомого момента, откуда вы начнете наконец постигать происходящее, но весь мыслительный процесс займет у вас лет сто.

Кроме того: Леонтий не смог совершить и этакую на первый взгляд малость – сопоставить нормы морали своего и незнакомого ему «абсолютного» социума. Ведь чего, казалось, проще? Зло есть зло, добро есть добро, из коего факта, как вещали все великие гуманисты, вытекает разумная однонаправленность стремления через внутренний нравственный закон к небу в алмазах, через эгоистические подлости к альтруистическому великодушию. Критерий оценки, заметим, чужих поступков, таким образом, Леонтию был задан много ранее. Оставалось лишь – применить его к обстоятельствам, событиям, быту и нравам параллельных соседей. Вот только. Вот только – применять, прилагать, приноравливать было не к чему. Потому что критерий оказался совершенно несоразмерен предмету. Как если бы какой-нибудь человек, – на взгляд Леонтия, и не его одного, – очень глупый, принялся измерять давление в автомобильной шине медицинским градусником. Чувствительный прибор, без сомнения, выдал бы результат – температуры ладони досужего болвана, затеявшего гиблое предприятие. С тем же успехом завершились изыскания самого Леонтия – его внутренний этико-моральный барометр глумливо показал чушь-галиматью: смутно и над-туманно, еще тревожно и вне-облачно, потому что … давление отсутствует, и данное отображение есть лишь реакция экспериментатора на совершеннейший вакуумный хаос, или хаотический вакуум, и вообще – на полное отсутствие полного присутствия, ну может, наоборот. Но что было удивляться? Параллели разошлись две тысячи лет назад, каждая наладила собственный ход, ритм и размер, как некогда животный и растительный миры разделились на подводное царство и надземный эдем, обитатели первого получили в свое распоряжение жабры, ласты, ультразвуковое сообщение, вторые – когти, крылья, стереоскопическое зрение. Или для пущей ясности– то, что ближе. Леонтий представил себе. Средневекового европейского обывателя, например. Случайно, посредством волшебного алхимического шара, подсмотревшего за московскими горожанами. Пусть не на проспектах и площадях, пусть не в мчащихся автомобилях и метрополитенах. В адаптированном виде – прогуливающихся праздно в парке… допустим «культуры и отдыха имени Горького». Что бесовская одежа, тьфу, тьфу! – это ладно. Это, по крайней мере, доступно пониманию. Но как оценить, объяснить, осознать, обкорнать для своего восприятия – отчего варварски наряженные лохматые люди все время держат одну свою ладонь возле уха и при этом говорят «вникуда»? Условие – тишком подглядывающий человек эпохи ранней инквизиции представления не имеет о мобильных телефонах, и объяснять ему бесполезно, только еще больше пугать зазря. Потому в лучшем случае он подумает следующее – у всех у них болят уши. Или колдовством наведена односторонняя глухота… но зачем кричать в пустое пространство? Порча, не иначе. Или стихийное помешательство вследствие дьявольских козней. Такой будет ответ. Затем обыватель в откровенном испуге отшатнется от коварного колдовского окошка, и будет думать, что в грядущем времени вовсе не Христос принес людям спасение, но Сатана победил, и очень расстроится, с одной стороны, или весьма обрадуется с другой: ведь сам он наверняка попадет в царствие небесное, где – хвала Создателю, – никогда не будет ему суждено держаться за одно ухо и вопить в пустоту. По-своему выйдет он прав. Потому что и современный человек вряд ли поймет его болести, горести, расклады, уклады, как и благоговейное удовольствие от коленопреклоненного недельного бдения в готическом соборе.

Леонтий окончательно и бесповоротно раскис. Окаянное солнце никак не желало снижать обороты, куда там, наяривало, что называется, во всю ивановскую. Солнечный свет уже начинал душить его, Леонтию в какой-то момент показалось, что он и вовсе не дышит, но нет – грудь его мерно поднималась и опускалась под клетчатой рубашкой-ковбойкой, откуда такая? Не из его вещей, наверное, Филон обрядил его во что уж пришлось, или нарочно купил в придорожном маркете, не в издевку ли? Впрочем, рубашка была удобной, и похоже, стерильно чистой, хотя Леонтий носил ее – дай бог памяти, три, если не все четыре дня. Да где тут испачкаться? Он и не вставал почти. Или вставал? Он как-то подозрительно мало помнил. Но что поделаешь? Он не «железный человек», а третье сотрясение подряд кому угодно выйдет боком, хоть бы тому же Роберту Дауни-младшему, будь он десятижды «последний киногерой». Ну, ничего, Пальмира рядом, а у нее пурпурный амикус и целительная пенка-простокваша, что хорошо – имея под боком завидную парочку пришельцев не надо заботиться самому, по крайней мере о добром здравии.

Все же он попытался дойти до двери. Из чистого упрямства. Шаг. Шум. Шатало. Штормило. Тошнило? Нет, только все вокруг плыло и плыло перед глазами. Будто бы отравленные солнцем глаза его не могли поймать нужный фокус, произвести настройку четкости и резкости видения. Может, на свежем воздухе станет полегче, хуже, во всяком случае, точно не будет. Леонтий подергал за ручку. Однако! Та не поддалась ни единым, крохотным шевелением. Будто приваренная. Вот значит, как! Заперли. Словно ребенка в манеже. Его внезапно разобрало зло. Заколотил что есть сил в фанерную филенку. Удары канули в загробную тишину, в кроличью нору, в межпараллельную прорву. Ни гулким грохотом, ни даже ничтожным звуковым колебанием не отозвалась немая дверь. Нарисованная – на стене, в обман для него: пришло Леонтию на ум возможное сравнительное, но совершенно нелепое объяснение. Он прислушался. За порогом явно протекало нормальное земное житие-бытие, ходили какие-то люди, переговаривались, пересмеивались, перехихикивались, перетаптывались, звенели ключами, шуршали дорожными картами, шлепали шлепанцами, то ли экскурсанты, то ли командировочные «толстоведы», потом загрохотала пустым цинковым ведром уборщица, где-то в отдалении, затем – чугунные бабьи ругательства на дно падучего зловредного предмета и возмущенные интеллигентные призывы в умеренной тональности – не портить воздух непечатным словом. А ведь в снятый пришельцами номер горничная так ни разу за три-четыре дня не зашла, будто нарочно ей приплачивали за «небеспокойство». Значит? Идея! Леонтий подал и свой голос – завопил «напомощьгражданепомираю», и… никакого результата. Что ж такое? Он перепробовал, по возрастающей, трагические призывные попытки от «трубупрорвалопожартутбомбатеррористы!» до «женаушлапомагазинамзабывоставитьключ!!!» Эффект был велик в части его полнейшего отсутствия. Словно бы проклятая фанера, своеобычно отличавшаяся разоблачительной и наглой звукопроницаемостью, как раз теперь решила восполнить пробел в имеющейся совести – не выпускать наружу и самый мало уловимый шум. Леонтий затрепыхался, забился, напоминая себе одинокую муху, попавшуюся в смертельную, паучью сеть.

Ничего не поделаешь. В конце концов решил он. Бессильные метания по убогой гостиничной комнатенке выпили его до дна. Лучше лечь. Обратно, на кровать, может – костлявую, ребристую, отощавшую от гостевых злоупотреблений, но все равно Леонтий не отяготится неудобством, тело его утратило здоровую чувствительность, каждое движение его совершалось будто бы в «тяжелой» воде, будто бы плыло в пространстве вязкого глицерина, предательский выстрел что-то повредил в голове, что-то важное, украв у нормальности его ощущений добрую половину, если не большую часть. Да ну их совсем, жить-то можно, если осторожно. Отлежится, отваляется, очухается. Не впервой. Леонтий раскинулся, на сколько хватало возможностей наемной койки, в покойной позе затаившегося в гробу вампира, попытался уснуть. Безуспешно. Что ж, к этому он тоже почти привык, мысли безостановочно проходили, проплывали, прорывались в его смущенное сознание, некоторые напролом, некоторые в обход через тайные окольные пути, но это по-прежнему были все те же самые мысли, те же три проблемы, навязчивые и мучительные, пиявки его бытия в ближайшем обозримом настоящем. Леонтий решил – лучше уж он начнет считать овечек, бесперспективное и дурацкое занятие, зато в своей зомбирующей цикличности – несомненно, волне приличное успокоительное. Овечек не получилось. Получилось считать ящеров. Не Ящеров, подобных его многострадальному педальному другу, а настоящих доисторических завров, внешне похожих на травоядных игуанодонов: Леонтий считал их по бревнообразным хвостам. Один-два-три-четыре. Миролюбивые динозаврики в его голове послушно кивали в такт – один-два-три, – это было очень мило и очень ясно, потрясающая четкость изображения, вот уж дали по башке, так дали! Но должен быть хоть один положительный момент. Вот, живой мультфильм. Леонтий улыбнулся и открыл глаза. Посреди все также утомительно освещенной комнаты в промасленном луче света пасся дружелюбный небольшой игуанодон, синюшно серого оттенка, Леонтий уставился на него в пристальном изумлении, отчего животное сразу же стало рассасываться в воздухе, словно детский сахарный леденец в чайном кипятке. Галлюцинаций ему только не хватало! Дожил. Дотерпел. Домахался на себя рукой. Надо было лечиться как следует. Нет уж, пускай Пальмира отмерит ему часть пенной простокваши, поможет – не поможет, есть выбор? Вообще, нужен хороший томограф, да где здесь взять? Разве амикус? Подключить к голове, и всех делов. Если под силу ему обернуться смердящей компьютерной жабой, отчего бы не превратиться на время в довольно примитивный, по передовым «пришельским» меркам, исследовательский прибор? М-да. Вернемся лучше к нашим игуанодонам. Однако:

Досчитать и додумать ничего Леонтий не успел. Открылась нарисованная дверь, оказавшаяся, как то и должно, вполне обыкновенным куском фанеры с врезанным дешевым замком, отворил его гостиничный источенный ключ с номерной алюминиевой биркой. Филон и Пальмира вернулись. Наконец.

– Где вы были!? – возопил Леонтий, обиженно, покинуто, слезливо. Сам удивился. Неужели все это время наедине с собой ждал он этих двоих? Или кого-нибудь неконкретно ждал вообще?

– Не вставайте. Все в порядке, – неужели, Филон? Сказал сочувственно, даже любезно. Это чухонец-то!

– Все в порядке, – Пальмира улыбнулась ему, словно ребенку. Ну, ей можно. – Мы нашли. Здесь неподалеку. Художник. Нет. Отшельник. Вообще, скандальный человек. В округе его не любят. Так что расспросы помогли.

Понятно. Отчего вид у них такой. Какой? Леонтий задумался. Неразочарованный. Но и… нерадостный. Будто у каторжан, закончивших в шахте дневной урок, от коего им ни тепла, ни трудовой гордости, но сделать было надо, вот они и сделали.

– Вам неприятно? Отшельник. Или его новая религия. Кстати, в чем ее смысл? Я так и не узнал, – Леонтий обратился сразу к обоим, не выбирая брата или сестру, словно теперь представляли они собой одно неразъемное целое. И без перехода к ожиданию ответа выпалил: – Что теперь? Возьмете меня с собой? Поговорить. Или усовестить. Или…

– Нет. Ничего этого не надо, – ответил ему за двоих Филон. Так сдавленно и так тяжко, будто каждое слово раздирало ему горло и с трудом пробивалось наружу. Еще одно – угрюм и неуловимо страшен сделался высокомерный и едко-насмешливый прежде братец, не стало более в лице его сардонической кривизны, но появилось… так смотрят, когда ничего уже не хотят видеть, кроме того единственного пути, с которого некуда свернуть. Оттого смотреть на Филона было жутковато.

И, как оказалось, не зря. Потому что брат нежной Пальмиры сбросил с плеча прямо на нечистый, затоптанный пол грубую базарную пластиковую сумку, сбросил, точно охапку дров усталый поселянин у порога, не донеся до печи. Что-то звякнуло. Глухо. Железом. Нехорошо звякнуло. Филон нагнулся. Открыл. Потом сел прямо на пол рядом. Леонтий глядел во все глаза и никак не мог уразуметь. Пока… в руках у пришельца не оказался…

– Пистолет-пулемет…, – успокоительно произнес голос Пальмиры, если вообще можно успокоить в такой ситуации, и дальше перечислялись скороговоркой какие-то чужеродные буквы и номера, вроде УЗИ 1234…, а может и нет, Леонтий не разбирался и не разобрал. Да и какая разница?

Он сжался. Съежился. Ощутил свою жизнь на кону. Неужели, против него?

– Это пока должно побыть здесь. Надо привести в порядок, – Филон поднялся. Положил немыслимую стальную вещь на хлипкий, задрожавший под ее весом и смыслом, инвентарный столик.

И тогда Леонтий понял. Это не против него. Это… неужели они знали? С самого начала. Что будет так. Вот почему. Почему Филон… он тоже знал, что именно ему предстоит? Выходит, вся его напускная желчь и не желчь была вовсе, а боль? Выходит, не прятался он за женской спиной, но ждал, когда придет его черед? Выходит, брат тонкой и прекрасной Пальмиры прибыл сюда как… как палач? Или как исполнитель, чего? Или как спаситель. Но кого? Господи! Леонтий закричал. Не выдержал. И возопил в голос: «не надо!», «стойте!?», «зачем?». Филон посмотрел на него. Так, будто навстречу его вопрос. Хочешь вместо меня? Нет. Нет! А, собственно, почему? Почему Леонтия оставили в стороне? Это его параллель. И значит, его дело. И значит оружие должно вложить в его руку. Он ничего уже не понимал. Закружилась голова. Он опять утратил сознание.