"Фантастика 2025-51". Компиляция. Книги 1-28

— Не хотите попробовать мой табачок, Михаил Юрьевич? — нашел в себе силы. — У меня хороший, турецкий.

— С удовольствием.

Поделился табаком. Забили чубуки, подданные официантом. Задымили. Я как мог старался все-таки уж совсем не пожирать его глазами. Опустил глаза. Посмотрел на его форму.

— Что-то не так? — уловил моё легкое недоумение Лермонтов.

— Просто я привык к вашему красному гусарскому ментику.

— А! Это! — Лермонтов махнул рукой. — Пустое. Наказали. Перевели прапорщиком в Нижегородский драгунский и сюда выслали. Впрочем, бабушка уже хлопочет, — усмехнулся. — Думаю, скоро опять вернут и чин корнета, и гусаром в лейб-гвардию переведут. Бабушка у меня такая. Горы свернёт. Так что, даст Бог, если свидимся еще раз, насладитесь красным ментиком.

— Дай-то Бог!

— Коста! — обратился ко мне Лермонтов, выпустив первое облако дыма. — Полагаю, что вы старше меня лет на десять, не так ли?

— Да, Михаил Юрьевич.

— Что ж так официально? Можем и на «ты».

— Увы, не могу, Михаил Юрьевич!

— Хм. Отчего же?

Я замялся.

— И назвали меня там «гением русской словесности», — Лермонтов внимательно изучал меня. — Признаться, поначалу подумал, что вы подшучиваете надо мной. Издеваетесь. А теперь вижу, что всерьез так полагаете. Однако, совершенно же очевидно, что обо мне нельзя, или, скажем так, обо мне рано говорить, как о гении. Пара-тройка стихов. Да куча идей, исписанных и перечеркнутых листков… Да даже про красный ментик… Что значит, что вы привыкли меня в нем видеть?! Признаюсь, Коста, все это выглядит, по меньшей мере, удивительно и странно. Не объяснитесь?

— Вы, если можно так выразиться, «взорвётесь» в ближайшие годы. Напишете столько, что и десятерым за всю жизнь будет не под силу.

— Вашими бы устами… Только это не объяснение.

Я вздохнул. Потом подумал, что, если и существует в нынешнем времени человек, кому я мог бы раскрыться, так вот он! Сидит напротив меня! Потому что сможет понять. Не испугается.

— Я из будущего, Михаил Юрьевич! — так вот прямо без подготовки и рубанул.

Как я и предположил, Лермонтов не испугался. Челюсть у него не отвисла. Глаза не расширились. Наоборот, прищурился. Внимательно смотрел.

— Хм… — продолжал смотреть. — Вижу, что не шутите, не сошли с ума. Но, согласитесь…

— Да, понимаю. Трудно в это поверить. В общем-то, невозможно.

— И все-таки, попытайтесь меня убедить, — Лермонтов неожиданно улыбнулся.

— Я не могу называть вас на «ты», Михаил Юрьевич, потому что с детства воспитывался на ваших произведениях. И ваше место в русской литературе определено одним понятием — гений. Я говорю про красный ментик, потому что ваш портрет, написанный вашим учителем рисования Петром Заболотским по заказу вашей бабушки, — тут Лермонтов чуть вздрогнул, — на котором вы изображены в нём, был растиражирован в миллионах копий.

Лермонтов задумался.

— Вы полагаете, что это недостаточное объяснение, — улыбнулся я. — Про ваше место в русской литературе я могу болтать, что вздумается. А про портрет мог узнать каким-то образом.

— Соглашусь, — кивнул Михаил Юрьевич.

— И как же мне доказать?

— Чем я заслужил такое, как вы говорите, место в русской литературе?

— Ну, например, вы станете автором первого в русской прозе социально-психологического романа…

Вот тут-то у Михаила Юрьевича глаза чуть расширились.

— Вы не поняли термина… — останавливаться смысла уже не было. — Попробую по-простому. Роман об обществе и личности с ее внутренним миром, полным противоречий. Я говорю про «Героя нашего времени».

Лермонтов не выдержал. Вскочил с кресла. Повернулся боком. Положил руки на перила террасы.

— Признаться… — задышал часто. — Год назад я начал над ним работу, вдохновленный «Онегиным». И придумал имя героя, Печорин. Онега и Печора — это же созвучно, не правда ли? И кавказские впечатления меня наполняют… Истории местных жителей. Яркие образы… Вы знали о черкесском вожде по имени Казбич? Пять лет назад он с большой шайкой горцев потрясал Кубань. Мне о нем рассказала в Ставрополе генеральша Лачинова.

— Простите, если напугал.

— Нет, нет. Не напугали. Но поразили.

Лермонтов успокоил дыхание.

— Что значит, воспитывались на моих произведениях?

— Тут просто. Во всех школах России ваше творчество — предмет обязательного изучения. Нужно знать наизусть ваши стихи. Например, «Бородино», «На смерть поэта». Да и не только в России. Ваши произведения переведут на многие языки мира. Ваши книги будут издаваться миллионными тиражами. В вашу честь будут названы тысячи улиц по всей стране и установлены сотни памятников.

Лермонтов посмотрел на меня. Улыбнулся. Опять сел в кресло.

— Улицы? Памятники?

— Да.

— Что ж, даже с Александром Сергеевичем сравняюсь? — опять прищурился.

Я засмеялся.

— Тут вот какое дело, Михаил Юрьевич. Страна поделится, практически напополам. Половина за Александра Сергеевича, половина за вас, как за любимого поэта.

— А вы?

— Уж, извините, — я развел руками, — я за Александра Сергеевича. И, наверное, в первую очередь не столько за то, что больше люблю его стихи, а уж о «Евгении Онегине» и говорить не приходится. Просто, согласитесь, именно ему мы обязаны тем, что он создал современный русский язык. Но, и я говорю вам это не в утешение, я также знаю и ваши стихи наизусть. А уж ваш «Герой» мною перечитывался десятки раз.

— Да, Про Александра Сергеевича не поспоришь. А «Онегин»… Можно только одну такую вещь написать и уже не заботиться о своем следе. Ах, как же глупо он погиб!

— И от чьей руки? — вспыхнул я. — Лягушатника, прохвоста, пройдохи, недоумка…

— Лягушатник? — Лермонтов остановил поток моих справедливых оскорблений.

— Так называем французов, когда хотим их унизить или оскорбить. Или в шутку, с иронией.

— Лягушатник! — Лермонтов рассмеялся. — Забавно.

— Ну, да. Что ж, убедил вас, Михаил Юрьевич?

— Более чем. Даже не знаю, о чем бы вас расспросить про будущее.

— Не стоит.

— Отчего же? Ведь, любопытно.

— Простите, не расскажу. Не стоит. У вас, как мне кажется, есть более значительные беседы, чем со мной.

— Это с кем же? — удивился Лермонтов.

— С Господом. Думаю, вы напрямую общаетесь с ним. Разве не так? Когда вы пишите… Как это происходит? Как может человек, которому от роду всего лишь двадцать с небольшим так писать?

— Талант, говорят… — пожал плечами Лермонтов.

— И только?

Лермонтов грустно усмехнулся, посмотрел на меня.

— Да, может вы и правы. Сам иногда не понимаю, как это происходит. Сажусь, начинаю писать. Думаю, что напишу сам. А в голове уже звучит голос. И уже рука подчиняется этому голосу. Пишу под диктовку. Знаете, Коста, этот голос почти не умолкает. Даже сейчас, разговаривая с вами, он создал у меня в голове с десяток образов, наблюдений, новую сцену с дурацким ковром и удачную рифму к нескольким словам.

— Тяжело, верно, такое испытывать? Или…