"Фантастика 2025-86". Компиляция. Книги 1-21

В первое мгновение Амелия испытала раздражение и отвращение от этого человека. А потом подумала о себе. Разве она делилась сегодня информацией по своей воле? Гидеон умеет надавить на кого угодно…

Ее плечи устало опустились.

— Давайте поскорее закончим с примеркой, господин Линч, — попросила Амелия. — Я очень устала.

Таким образом получив ответ на мучивший его вопрос, портной заметно повеселел и, чуть ли не пританцовывая, пригласил Мэл за ширму — переодеваться.

Глава 22

За время поездки Мэл вымоталась.

Уже были посещены два приюта для девочек, а также школа-пансион. И везде история повторялась практически с точностью: они приезжали, их встречали, воспитанницы высыпали во двор, но держались в сторонке, лишь с любопытством рассматривая спутницу знакомого им лорда. Затем Монтегрейн здоровался с главой каждого учреждения, вручал мешочек с золотом, спрашивал, как идут дела и все ли в порядке, внимательно выслушивал, обещал появиться в следующем месяце, и они уезжали.

Как там сказал Гидеон? Посмотреть на его общение с воспитанницами? Однако этого общения не было — то есть вообще: только общее приветствие и прощание, а в ответ — неровный хор голосов.

Косые, пристальные взгляды? Она следила со всем вниманием, но тоже ничего не заметила. Да, супруг смотрел на девочек, так, как оратор с помоста смотрит на толпу — вроде бы на всех и на каждого в отдельности. Ни на ком взгляда не задерживал, ни к кому персонально не обращался. А сами воспитанницы, во всех трех заведениях, либо побаивались лорда, либо были слишком хорошо воспитаны, либо, опять же, получили четкий инструктаж по должному поведению перед встречей, но напрямую к высокопоставленному гостю не обращались.

Что же искал Гидеон? Вернее, кого?

Так, в разъездах, прошла большая часть дня. Путешествовали, естественно, в экипаже, управляемом Оливером, — так долго Монтегрейн в седле бы не продержался.

С ней муж практически не разговаривал — лишь общие, ничего толком не значащие фразы. Сама Амелия не задавала вопросов. Улыбалась девочкам, отвечала на приветствия настоятельниц и директрисы пансиона, хвалила недавно сделанный ремонт (в одном из приютов) или аккуратные дворовые клумбы (в пансионе). Только в первом месте посещения, заговорив, она смутилась, но поймала взгляд спутника и его одобрительный кивок и воспрянула духом.

Итак, оставался последний приют. Тот самый — приют имени Святой Дальи, который она посещала несколько лет, пока у Бриверивза еще имелись деньги на благотворительность и желание занять жену чем-то полезным.

Приют находился на окраине Цинна, однако в одном из самых удаленных от центра и, соответственно, бедных районов города. Более того, это было единственное заведение для сирот, расположенное на территории столицы, — все остальные обретались за его воротами и относились к мелким городкам Столичного округа на подобие Монна.

Монтегрейн сидел, подперев рукой подбородок, и смотрел в окно. Мэл подмывало что-то сказать, но не находилось слов. После вчерашнего она чувствовала себя предательницей — отвратительное чувство.

И все же ей требовалась информация. А еще было по-настоящему любопытно.

— Почему девочки? — не выдержав, все-таки задала вопрос.

Монтегрейн отнял голову от ладони и повернулся к ней, оставив локоть спокойно лежать на оконной раме.

— Вариант, что девочки мне нравятся больше, чем мальчики, не рассматривали? — поинтересовался на удивление весело. Почему-то она ожидала упрека или злости в ответ на свое чрезмерное любопытство.

Но когда мужчина обратился к ней так, не смогла сдержать улыбки.

— То есть хотите сказать, что растите себе несколько сотен будущих наложниц? — поддавшись внезапному азарту, поддержала игру.

— Естественно, — усмехнулся Монтегрейн. — Когда они достигнут совершеннолетия, я как раз стану совсем старый и дряхлый, и они всей этой оравой будут носить меня на руках.

Амелия ничего не могла с собой поделать — рассмеялась.

— Ну вот видите, — съязвил Рэймер. — Сами сказали, и самой же смешно.

— Я такого не говорила! — все ещё давясь смехом, возмутилась Мэл.

Он бросил на нее такой взгляд: «Ну-ну, я так и понял». И Амелия отвернулась к окну, чтобы наконец просмеяться и вести себя как подобает леди.

— Почему вы запрещаете себе смеяться? — тут же прилетел ей в спину вопрос.

И смех и правда словно ветром сдуло. Позвоночник задеревенел.

Амелия медленно повернулась. Монтегрейн в своей излюбленной и порой ужасно раздражающей манере смотрел на нее в упор.

Сперва хотела сказать, что ему показалось. Потом — что он выдумывает и наговаривает.

В итоге сказала правду:

— Это некрасиво. Леди должна вести себя достойно, а не хохотать, как крестьянка.

Темные брови супруга поехали на лоб, будто собираясь встретиться со светлыми теперь волосами.

— Вы сейчас серьезно? — спросил он осторожно, так, как говорят или с очень маленькими детьми, или с умалишенными. Амелия дернула плечом — какие уж тут манеры? — Серьезно, — вынес вердикт Монтегрейн с таким видом, будто она только что призналась ему в чем-то невероятном, например, в том, что у нее три ноги и все правые, с коленями не в ту сторону.

Что за мысли, в самом-то деле? Мэл крепко сжала губы. Это все снотворные травки, после стольких лет лишившие ее ночных кошмаров. И теперь, развеселившись раз, она никак не может взять себя в руки и не то что вести себя — думать серьезно не способна.

— Это красиво. — Голос спутника заставил ее вздрогнуть, и Амелия, не понимая, к чему относилась последняя реплика, подняла на него глаза. — Это красиво, — повторил Монтегрейн, смотря на нее в упор и не думая брать свои слова обратно. — Вы становитесь красивой, когда смеетесь. Живой.

Это было подобно пощечине, выбившей из легких весь воздух. Амелия задохнулась, прямо-таки захлебнулась должными сорваться с ее языка возражениями. А кровь прилила к щекам так, что стало жарко.

Она отвернулась к окну со своей стороны с такой скоростью, будто ее и правда ударили. Причем плетью.

Скрип рессор на особо неровном участке дороги. Окрик Оливера на лошадь, зазевавшуюся на встречный транспорт — стонущую, словно собирающуюся в следующий момент развалиться телегу… А внутри, в тесном пространстве их экипажа — тишина, такая оглушающая, что от нее закладывает уши.