"Фантастика 2025-96". Компиляция. Книги 1-24
Шрифт:
Комната была обставлена с безупречным вкусом, но с той роскошью, которая не вызывала восхищения, а, напротив, подавляла. Бархатные кресла, массивный стол из чёрного мрамора, пол, устланный ковром с узором, напоминающим сеть древних алхимических символов. Всё здесь говорило о том, что хозяин кабинета не просто ценил роскошь – он управлял ею, подчинял её своей воле.
В центре, на низком кожаном кресле, сидел Аурелиус. Он не двинулся при появлении Миркана, не поднялся, не изменил позу, а так и сидел, сложив пальцы на подлокотнике, и смотрел.
Аурелиус был плотным, коренастым мужчиной. Его широкие скулы, массивный лоб и тяжёлые веки придавали ему вид человека,
Но глаза выдавали больше, чем должна была говорить его внешность.
Они слишком глубоко прятались под веками, но в их неподвижности скрывалась не леность, а древняя, ненасытная жадность. Там не было страха, не было беспокойства, даже заинтересованности не было. Только спокойная, неторопливая оценка.
Когда он заговорил, его голос оказался мягким, тёплым, как будто специально настроенным на то, чтобы успокаивать.
– Миркан, – произнёс он, растягивая слоги, будто приветствовал давнего гостя.
Его губы тронула лёгкая улыбка, такая, которая могла бы показаться дружеской, но при ближайшем рассмотрении была чем—то совершенно иным. Он слегка кивнул, жестом приглашая Миркана войти глубже, в пространство, откуда не так—то просто уйти. Как будто знал, что этот визит был неизбежен.
Следует отметить, что картины в кабинете были не просто декорацией. Их не выбирали для эстетики или символизма – они были частью самой сути этого места. Каждое полотно таило в себе историю, но не такую, какую принято показывать в галереях или коллекциях ценителей искусства. Здесь были запечатлены сцены, от которых взгляд пытался ускользнуть, но не мог, словно глаза сами тянулись разгадывать скрытые в мазках движения.
Одна из картин сразу бросалась в глаза – огромное полотно, растянувшееся почти на всю стену за креслом Аурелиуса. Оно изображало сцену, которая на первый взгляд напоминала банкет – люди за длинным столом, накрытым богатой тканью, вино в бокалах, жемчуг, сверкающий в приглушённом свете.
Но стоило взгляду задержаться чуть дольше, как детали начинали раскрываться. Лица гостей были странными – их черты неестественно вытянутыми, их глаза слишком тёмными, без отражения света, будто смотрящими в пустоту. Руки, казалось, тянулись друг к другу не в дружеском жесте, а в странной судороге, а улыбки больше напоминали предсмертные гримасы. Стол был уставлен блюдами, но мясо выглядело слишком красным, слишком свежим, с прожилками, которые невозможно спутать с чем—то обычным.
В углу картины сидел человек, который единственный не был вовлечён в пир. Его фигура была затенена, но его взгляд выделялся среди всей сцены – холодный, пустой, но вместе с тем внимательный. Казалось, что он смотрит не на происходящее на полотне, а прямо наружу, за его границы, наблюдая за тем, кто осмелился задержать взгляд.
Миркан не отводил глаз, чувствуя, как в груди нарастает странное ощущение. Это не был страх, но что—то близкое к нему. Не физический страх, а тревога разума, будто сознание само пыталось защититься, закрыться от того, что не должно было видеть.
Он скользнул взглядом дальше. Справа висело ещё одно полотно, выполненное в ином стиле, но не менее тревожное. Оно изображало женщину, сидящую перед зеркалом. На первый взгляд – обычная сцена, элегантная и почти классическая, если бы не одно "но". В зеркале её отражение не повторяло позу модели. Оно двигалось иначе,
его черты были размытыми, но жутко подвижными. В то время как сама женщина выглядела спокойной, отражение жило своей жизнью – её губы были приоткрыты в немом крике, а глаза широко раскрылись, будто она видела нечто невыносимое.Но самое тревожное было в том, что пальцы её отражения уже сжимались на её плечах, в то время как её собственные руки оставались неподвижными на коленях.
Миркан перевёл взгляд на третью картину. Эта была самой мрачной. На ней изображался узкий, каменный коридор, уходящий в темноту, освещённый только тонкой полосой тусклого, жёлтого света. Стены коридора были исцарапаны, испещрены следами ногтей, словно те, кто шли здесь до этого, пытались остановиться, ухватиться за камень. В конце прохода виднелась едва различимая тень. Не силуэт человека, не зверь, но что—то, что нельзя было назвать живым. Оно словно вырисовывалось из воздуха, дрожащее, размытое, но абсолютно реальное.
Эти картины не были просто картинами. Они были окнами в нечто большее, чем этот кабинет. И Аурелиус, сидящий в центре этого зала, в обрамлении своих картин, выглядел так, словно сам был их частью.
– Впечатляют? – голос его прозвучал мягко, но в этой мягкости не было уюта.
Он не отводил взгляда от Миркана, ожидая реакции, изучая каждую едва заметную эмоцию, мелькающую в его глазах. Улыбка Аурелиуса была такой же, как и сцены на его картинах – слишком безупречной, слишком выверенной, чтобы быть настоящей.
Миркан не ответил сразу. Он ещё раз обвёл взглядом стены, позволив глазам привыкнуть к этим образам, чувствовал их тяжесть, их живость. Но ни одна из них не могла напугать его.
– Я видел и хуже, – наконец сказал он, делая шаг вперёд.
Аурелиус чуть наклонил голову, словно одобряя этот ответ.
– Тогда мы можем поговорить, – произнёс он с лёгким удовольствием, словно давно ждал этого момента.
Хозяин этого жуткого места медленно откинулся в своём кресле, сцепив пальцы в замок, и наклонил голову, словно изучал не человека, а забавный артефакт, найденный среди забытых вещей. В его глазах блеснула насмешка, но за ней читалось нечто иное – не интерес, не тревога, а глубоко укоренённое убеждение в собственной правоте, в незыблемости своей позиции.
– Ты знаешь, – произнёс он с ленивым удовольствием, пробуя слова на вкус, растягивая их, чтобы лучше ощутить их вес, – я всегда поражался таким, как ты. Это даже немного трогательно, когда кто—то вроде тебя начинает воображать себя героем, мятежником, гласом, возвышающимся над системой. Я видел многих таких. Они приходили, горели сами, рушили что—то, создавали хаос, но потом неизменно исчезали. А знаешь, что оставалось после них? Ничего. Лифтаскар продолжал своё существование.
Он сделал плавный жест рукой, указывая на картины, стены, пространство, в котором находился.
– Эта клиника, этот кабинет, я сам – мы часть системы, но не её основа. Ты можешь убить меня прямо сейчас, можешь сжечь это здание, уничтожить всех, кто работает здесь, можешь перекрыть один канал, два, даже три. Но ты не можешь сломать то, что создавалось веками, что существует независимо от воли конкретных людей. Ты, Миркан, всего лишь пережиток Лифтаскара, заблудившийся, сбежавший, но всё ещё не до конца оторвавшийся. Ты можешь бороться сколько угодно, но Лифтаскар вечен, а ты – нет.
Его голос был ровным и неторопливым, но за этой размеренностью таилась ледяная уверенность. Он не угрожал и не пытался убедить, а просто излагал очевидную истину, которую не требовалось доказывать.