Фараон Эхнатон

Хоремхеб отпил глоток вина:

— Меня беспокоит его здоровье…

— Меня тоже, уважаемый Хоремхеб.

— Нельзя ли убедить его величество, чтобы больше предавался отдыху, нежели государственным делам?

— Мне это не удалось. Попробуй ты.

«…Значит, молчишь, Эйе?.. Что же, попробуем с другого конца. Пощекотал тебя под мышками — ничего не вышло. А что, ежели попробовать пятки?..»

— Уважаемый Эйе, ее величество Кийа очень всем понравилась в день раздачи наград.

— Да?

— Очень, очень! Она держалась с подобающим величием и очень даже скромно.

— Что же, Хоремхеб, скромности у нее не отнимешь.

— Она была неимоверно ярка в своем пурпурном одеянии, и золотой урей к лицу ей.

— Справедливо, Хоремхеб, справедливо.

«…Этот семер стоял чуть ли не у колыбели Нафтиты. И он вовсе не чужой старой царице Тии. И он приложил немалое усилие к тому, чтобы его величество стал тем, кем является сейчас. Он всегда соглашался с его величеством, при любых обстоятельствах, неизменно утвердительно кивал ему. Поддакивал. Но надо отдать справедливость этому Эйе — ни один суд не выявит его причастия ни к одному делу: ни к худому, ни к доброму. Ведь это надо суметь! Надо обладать для этого особым характером!..»

— Со всех сторон, уважаемый Эйе, я слышал одно: его величество сделал свой выбор! Его величество остановил свой взор на достойнейшей!

— Возможно, Хоремхеб, возможно.

— Родить шесть девочек и ни одного мальчика — это тоже никуда не годится! Несчастная Нафтита, уединившаяся в Северном дворце, должна понимать это.

— Разумеется, разумеется.

— Его величество день и ночь мечтал о сыне. Любя ее.

— Да, да, да…

— Но сына так и нет…

— Да, да, да…

— Его величество сделал свой выбор…

— Он сделал. Сделал свой выбор, Хоремхеб.

Эйе предложил гостю кусок поджаренного мясаг воистину львиный кусок: огромный, ало-коричневатый, чуть с кровью, исходящий дымком. У Хоремхеба разгорелись глаза, как у зверя, пересекшего Восточную пустыню.

— Клади, уважаемый Эйе, так и быть — клади.

Огромный слуга осклабился и по знаку Эйе ловким движением высвободил вертел. Мясо шлепнулось на огромное глиняное блюдо.

— Возьми себе этой заморской зелени. Ее привезли мне с острова Иси. Ее, говорят, хетты обожают.

— А чего только они не обожают?! — спросил Хоремхеб. — Они все сжуют. Как ни говори, а все-таки — азиаты. Хотя и чуть получше и почище этих жителей Ретену и вавилонян.

— Митаннийцы тоже любят зелень.

— Да. Она у них пахучая. Чуть острая. Чуть кисленькая.

— И даже горькая имеется.

— Ты меня убедил. Эйе: беру себе этот сноп зелени. Если только превращусь в телка — грех на твоей душе.

Они выпили за здоровье его величества, за процветание великого дома в Ахетатоне и всего Кеми. Хоремхеб сказал несколько слов, а Эйе — в три раза больше и цветистее. Словно за спиной их стоял сам фараон или главарь его соглядатаев — Маху. Поразмысливши, Хоремхеб разразился похвальным словом, обращенным к земному божеству. Эйе слушал его, набравшись терпения (этого у него хватало).

— Верно, Хоремхеб, верно, — поддакивал он.

Хоремхеб, распалясь, стал превозносить военные начинания его величества, которых, как полагал про себя военачальник, вовсе не существовало, если не считать позорного отступления в Азии, в Ливийской пустыне и Эфиопии. Что же, собственно, остается? Военные парады на дворцовом плацу?

Эйе прикинулся несмышленым барашком. Он все кивал да кивал, попивая вино. Только раз вставил слово в нескончаемую речь Хоремхеба. Гений фараона недосягаем и необозрим, говорил Эйе. Но лучшее из творений — армию — воистину увековечил ратными подвигами…

— Чем? — спросил настороженно Хоремхеб.

— Подвигами.

— Какими, Эйе?

— Ратными. Ратными.

У военачальника вздулись на шее жилы. Покраснел и раздавил на зубах кость. Эйе даже вздрогнул от хруста.

«…Эйе издевается. Явно издевается. Только — над кем? Над его величеством или надо мною?..»

— Эйе, под ратными подвигами твой светлый и глубокий ум разумеет отступления?

— И отступления тоже.

— Такое беспорядочное бегство, Эйе?

— А почему бы и нет?! Если нет другого выхода.

— Оставление своей земли врагу, Эйе?

— Да.

— И скота, Эйе?

— К сожалению, да.

— И людей, Эйе?

— Все бывает, Хоремхеб, все бывает. Только величайший человек, превосходящий умом его величество, мог бы охватить единым взором его деяния, кои суть наши победы.

«…Здесь определенно кто-то сидит. В этих кустах. Или за занавеской, скрывающей дверь. Иначе невозможно черное называть белым. Не иначе как Эйе задумал подвох. Но какой? И к чему? Чтобы навредить мне?»

Сумерки, сумерки надвигались. Эйе приказал принести светильников. Тех, что покрупнее. Алебастровых. Не столько для того, чтобы усиливать свет, сколько для обогрева: он не любил прохладу месяца паони. Лучше — эпифи, со зноем, пряными запахами лугов и полей, скрипом телег, увозящих урожай. В месяц эпифи можно пустить в ход опахала, холодное пиво прогонит зной. А паони требует теплых одеяний, ночи слишком прохладные, а со стороны Дельты веет настоящим холодом. Пусть паони чуточку лучше предыдущего — фармути. Все равно — оба плохи.

Три светильника поставлены вокруг обедающих. С ними пришел уют. И тепло. Хоремхеб попросил, чтобы светильники поставили подальше от него. Ему не только не зябко, но просто жарко. Огонь в достаточном количестве содержится в вине. Для чего светильники?

Эйе обложился мерлушковыми шкурами. Укрыл ноги шкурой леопарда.

— Человек должен беречься в месяцы фармути и паони, — сказал он.

Хоремхеб весело добавил:

— И в эпифи — от зноя, и в тот — от воды, и в хойяк — от болезней легких. Словом, весь год!

— И все-таки — фармути и паони! Когда вода в человеке побеждает огонь. Так учит Пенту.

Хоремхеб махнул рукой:

— Если послушать мудрецов, то впору ложиться в саркофаг с самого дня нашего рождения! Я плохо знаю древние книги, а нынешних вовсе не читаю. Однако сказывают, что есть умные люди, которые говорят: делай только то, что приятно, что доставляет тебе удовольствие. Я держусь этого правила.

— Люди, живущие на запад от хеттов, как утверждают наши моряки, — люди умные. Они как раз и следуют твоему правилу, Хоремхеб. Неизвестно только — все ли? Или есть среди них и умные и глупые? Потому что в каждом народе поровну и тех и других.

— Глупых больше, Эйе!

— Не спорю. Мне попалась очень старая книга. Ее отобрали у одного могильного вора. Этот негодяй залез в гробницу, затерявшуюся в песках, разграбил ее, причем одного золота унес на двадцать дебенов. А может, и больше. У него отобрали хорошо сохранившийся свиток. Хаке-хесеп той местности, где был пойман вор, подарил мне свиток. В нем сказано, что глупцы рождаются вперемежку с умными, как мальчики и девочки. Дети, зачатые в месяц эпифи, глупее тех, кто зачат в мехире.