Фараон Эхнатон

Так стоят они друг против друга. За его порогом. В его доме. Среди светильников, освещающих небольшую комнату неверным светом.

— Скажи же слово, — просит она. Он говорит:

— Это ты? Сорру?

— Я! Только я!

— Скажи мне, кто сотворил тебя такой красивой?

— Разве я красива?

— Ты — несравненная красавица! И хорошеешь с каждым днем!

Сорру чуть не плачет от радости. Да нет же, плачет она. Слезинки скатываются по розовым, розово-матовым щекам.

— Кто же этот чародей?

— Сказать?

Она счастлива. Она плачет от радости. Она словно бы готова взлететь.

— Скажи.

И она шепчет:

— Любовь.

— Кто?

— Любовь, любовь, — повторяет она. — Твоя любовь!

Тихотеп стоит грустный. Молодое лицо, точно позаимствованное из лучших набросков Джехутимеса и Юти, немножко расслабло, немножко вытянулось, немножко побледнело,

— Что с тобой? — шепчет Сорру. Делает два шажка иповисает у него на плечах. Осторожно. Не отрывая носков от пола.

Он тряхнул головой. Как сонная лошадь, отгоняющая сон. Как птица, расправляющая крылья. И он увидел ее во всех красках ее, во всей живости ее, как радугу над морем, как живой блеск самоцветов из Та-Нетер. Обнял ее, поднял на руки, отнес на ложе, благоухающее листьями диковинных деревьев Юга.

Ониулеглись рядышком. И он взял ее пальцы в свои и рассматривал так внимательно, словно желал уличить в чем-то недозволенном. Пальцы были тонки и нежны. Он подивился им.

«…Это пальцы принцессы. Пальцы, созданные для тончайшего рукоделья и любви. Их первое призвание — ласка. Их дело — ласкать любовников, то нежно, то грубо. Вдыхать новые силы в мужчину, изнемогшего от бурной страсти… И бурной и необузданной. В меру извращенной. Но непременно извращенной…»

Он смотрел в потолок. По-прежнему грустный. Машинально перебирал ее пальцы. Сорру чувствовала, что он где-то в другом месте. Не могла не чувствовать, ибо научилась наблюдать за мужчинами и по незначительным изменениям выражения лица определять настроения. Научилась этому против своей воли, как учится молодая львица добывать пищу, развивая в себе нюх и величайшую чуткость ко всякого рода шорохам ипискам.

Она не выдержала и спросила его:

— Ты, кажется, недоволен, что я пришла сюда… Может, нездоров?

— Угадала.

— Нездоров, значит?

— Да. Но это — особая болезнь.

— Какая же?

— Даже не болезнь.

— А что же?

— Как объяснить тебе, Сорру? Особое состояние души, когда вроде бы ничего и не болит, но все тело ноет.

— От этого есть хорошее средство, Тихотеп.

— Вино?

— Да.

— Нет, Сорру, оно не поможет.

— Почему?

Он прикрыл глаза, не переставая перебирать ее пальцы. Потом сжал их немного… Чуть сильнее. Еще сильнее.

— Не больно, — сказала Сорру. Ваятель тотчас выпустил руку.

— Я же сказала — не больно.

Сорру прижалась к нему. Приподнялась — и прильнула губами к его губам. Они казались холодными, чуть одеревеневшими. Ей однажды сказал ливийский купец: «Сорру, твои поцелуи могут и мертвого оживить». Это хорошо запомнила Сорру. Много еще лестного говорили ей самые разные мужчины — молодые и пожилые, юнцы и старики… Но на сей раз искусство ее оказалось бессильным.

Сорру не спускала глаз с Тихотепа. Его взгляд, всегда такой бездонный, нынче вдруг обмелел, поблек его густой цвет. Она была раздосадована: неужели вот так кончается любовь?

Он обнял ее, прижал уста к ее уху и зашептал:

— Не сердись, Сорру. Это настроение такое…

— И виною этому…

— Не ты.

— Кто же?

Тихотеп привстал. Усадил ее рядом с собою, обхватил ее за талию.

— Виноват, может быть, сам бог.

— Бог?

— Да, Сорру. А больше виновных и не вижу. Это он располагает и добром и злом. Он творит милость и отвращает одних от других.

Сорру сказала:

— Тебе не нравилась моя задумчивость. Теперь мы поменялись ролями. Я стала легкомысленной от любви. А ты грустишь…

Молодой ваятель покачал головой:

— Каждый, кто любит Кеми и предан его величеству, не может не грустить. — Судя по ее недоуменному взгляду, Тихотеп понял, что требуется некое более подробное пояснение, на которое у него не было ни сил, ни желания. Поэтому проговорил вполголоса и скороговоркой: — Разрыв между его величеством и Нафтитой — нечто большее, чем это казалось. Когда дом дает трещину, надо проследить, куда эта трещина тянется…

— Куда же тянется, Тихотеп?

— Она не просто тянется, но боюсь, что обнаруживает зияющую, мрачную пустоту.

— Это что-то страшное?

— Пустота, которая может поглотить всех нас. Пророчество, разумеется, не из самых приятных.

Сорру не сразу сообразила, что же такое может произойти.

— О какой пустоте ты говоришь, Тихотеп?

Как?! Надо еще и объяснять, о какой пустоте идет речь? А беспокоит ли ее что-либо, что не имеет прямого отношения к ее родине или любви? Например, судьба Кеми.

— Что? Что? — удивилась Сорру.

— Судьба Кеми, — повторил он.

— Милый, милый, — проворковала она, — ты меня путаешь с царицей. Или с самим фараоном. Скажи мне: правда, ты спутал?

— Так, стало быть, ты не забиваешь себе голову подобной мелочью?

— Откровенно говоря, нет. При чем здесь я? С меня вполне достаточно моих забот. А я тебя не узнаю. Всегда такой веселый. А нынче? Послушай, Тихотеп: если не фараоном, то семером ты быть вполне достоин. А я подумала, что ты влюбился в какую-нибудь красавицу. Скажи: не влюбился? Поклянись, что нет!

— Неужели, Сорру, ты никогда не пытаешься заглянуть в будущее той страны, в которой живешь?

— Куда? Куда?

— В будущее.

— Кто об этом просит меня? И кто я здесь? И какое имеет значение, заглядываю или нет?

У нее такое детски нежное, такое наивное выражение липа, что ему стало вдруг весело. Он упал на ложе и беззвучно рассмеялся.

— Что с тобой? — сказала она. — Чему ты теперь смеешься?

— Просто так… Или ты очень умна?.. — Он осекся.

— Или… Продолжай… Договаривай, Тихотеп.