Фашист пролетел

– Не оставлять же дома.

– А если в аудитории забудешь? Под самосвал вдруг попадешь?

– Ты прав, конечно.

– Конкретных людей к тому же называешь. Бабушка, она что, действительно?

– В страшных муках. Выпила бутылку уксусной эссенции. Они в форме треугольной призмы...

– Сожги.

– Ладно. Уговорил. Сам не знаю, зачем я все это пишу. Зачем Ставрогин вдруг предал себя огласке? Возможно, захотелось взглянуть в такое зеркало, где отразились бы рога.

– Только я не Тихон.

– Но на той же стороне.

– На какой же?

Адам произносит с ноткой гордости:

– Не на той, что я.

– Ошибаешься, - говорит Александр без особой уверенности, хотя приводит и расхожую цитату.
– Пока не требует поэта к священней жертве Апполон, среди детей ничтожных света быть может всех ничтожней он... А может быть, для удовольствия?

– Что?

– Ты все это написал.

Адам усмехается:

– Проклятый психолог!

Замкнув петлю, "Победа" возвращается в город, где каждый определяется дальше по месту прописки.

12

Дождавшись открытия, он до закрытия просиживает в Центральной библиотеке. Потом возвращается домой.

На скамейке у подъезда Мессер.

Джинсы, отданные сдуру, ветровка с мокрым капюшоном. Запах перегара. Рука, как плоскогубцы.

– Чего такой грустный?

– Не грустный. Озабоченный.

– Скучаешь по Аленке?
– Приоткрывает горлышко с золоченым станиолем.
– Как насчет? Эй? Коньяк?

– Нет настроения.

– Скучный ты какой-то. Зайти-то можно? Культурно приму и ходу.

При виде Мессера, который примелькался в доме, отчим начинает растирать ладони:

– О! Человек труда явился! А я как раз картошечку в мундире отварил... Ну, как там, на заводе?

– Аванс сегодня выписали. По этому поводу...
– С рабочей гордостью Мессер выставляет на стол дорогую бутылку.
– Не возражаете?

– Ты как, сынок? Для профилактики простудных? Ну, а я, пожалуй, пропущу...

Они усаживают пол-бутылки к приходу матери:

– Вот, кто мне одолжит!

– Вам? Всегда!
– С комком бумажек Мессер выворачивает карман "левисов".
– Сколько надо?

– Десяточку?

– Берите пятьдесят!

– Весь район обегала, ни у кого перед зарплатой... Если можно, тогда двадцаточку? Но отдадим только шестнадцатого? Ничего? Спасибо тебе огромное. Что значит - рабочий человек!

Александр, расставив руки, сомкнутые за головой, наблюдает с табурета, слегка качаясь. Это очень прочный табурет. Дубовый. Солдаты, сбивавшие эти табуреты в Пяскуве, в виде проверки бросали их с четвертого этажа на асфальт.

– Трудоустроился?

– В процессе.

– Завтра снова подниму с утра. Представляешь? Вторую неделю ищет, ничего найти не может. Взял бы ты его, Мессер, в подмастерья...

– Что вы все "Мессер, Мессер". У меня ведь имя есть, - куражится кредитор, хотя даже в школе по имени его не звали.
– Да! Юлиан Вениаминович... И не "Мессер" моя фамилия, а Мессор!

– Звучит по-венгерски, - оживляется отчим, вернувшийся живым и гвардии майором и, надо думать, не без опыта, из тех самых пяти соседних стран, в которых

зарыты наши трупы.

Удалившись, Александр от нечего делать в старой "Иностранке" перечитывает "Превращение", когда вваливается Мессер, совсем уже бухой, и выворачивает ему на ключицах фланелевую рубашку в клетку, производство ПНР:

– Прости, друг, батю помянул с маманей, ну, и немного... Ты, конечно, друг, но за Аленку... понял? Если что, я пасть порву! Ты меня понял? Все! Продолжай образование.

В окно он видит, как Мессер переходит трамвайные пути, поднимается на тротуар и пропадает в проезде между домами - чтобы минут через сорок возникнуть на пороге снова - без сознания и "левисов". Накрылись!

Мессер в рваных и мокрых носках и ветровке, а также в красных плавках, на удивление наполненных. Волосы на поникшей голове разбухли от крови. Два доброхота держат его под руки. "Ваш?" Укладывают на линолеум в прихожей, ставят рядом ботинки. "Кого там еще нелегкая?" - в глубине квартиры проявляет недовольство отчим. Выскакивает мама:

– Господи! Живой хоть?

– Гы-вы, - подтверждает с пола Мессер.

– Мы, значит, идем, а товарищ раком, - сообщают доброхоты, извиняемся, стоит. У старого продуктового.

– А штаны?

– Cняли, наверно.

– Ага!
– кивает другой.
– Доставьте, говорит, по адресу. А штаны, их не было. Извините, если что не так.

Александр отжимает кровь из губки в тазик, когда Мессер хватает его за ворот:

– Женись!

– Ты тихо, тихо... Юлиан Вениаминыч.

– Падла, женись! Не то убью!

Губка затыкает рот, но поздно. Схватившись за сердце, мама сползает по входной двери:

– Леонид! Он женится!..

Усатым тигром отчим пробивает занавеску, но, видя поверженного собутыльника, успокаивается:

– Который, этот?

– Да не этот! Наш!

– Наш?
– свирепеет отчим.
– Через мой труп! Ты слышал?

– Обязан!
– из-под ног выкрикивает Мессер.
– Если рыцарь!..

Конечно, лежачего не бьют. Но очень хочется. Александр швыряет губку в воду.

Мама начинает биться об дверь, обитую, впрочем, ватином-дерматином:

– Обязан! Ты слышал? Он обязан...

– Как это?

– А так! что завтра нам с тобой в подоле принесут и скажут: "Нянчите!" Под дверь подложат!..

Поперек лба у отчима взбухает вена:

– Мерзавец! Губишь мать!

В упор перед глазами светлый кирпич, на совесть уложенный руками бывших гитлеровцев под дулами наших автоматов. Руки перебирают сырые прутья пожарной лестницы, ноги отталкиваются. Поднявшись вровень с балконом, дотягивается ногой - утверждает полступни на основе. Дотягивается рукой хватается за перила. Хорошо, что не пил, думает он, переваливаясь на балкон.

Адам сидит за секретером. Обложившись темно-коричневыми томами Маркса-Энгельса.