Фашист пролетел
Шрифт:
– Какая тридцать? Восемнадцать будет девятнадцатого.
– Девочек, значит, растлевать?
– Ты обожди, - пытается отчим, но мама уже сорвалась:
– Я виновата в том, что он такой! Я распустила! Потакала! Деньги на Достоевского дала! "Иностранную литературу" проклятую ему выписывала! Сама с повинной к ним пойду! Пусть забирают!
Отчим поднимает чугунный взгляд:
– Довел до чего мать: совсем у нас свихнулась.
– Свихнулась, так в дурдом сдавайте! Руки себе развяжете! Будете марух на пару приводить!
И бросается на шаткую крышку раскладного
– Мам...
Зареванно откидываясь, слабым голосом:
– Что это?
– Капли Зеленина.
Она проглатывает. Слегка, возможно, переигрывает, но в целом они, конечно, абсолютно искренни, люди Великой тоталитарной эпохи...
И что с этим поделать?
* * *
Он сидит за рулем и лихорадочно пишет, иногда подавая локтем звуковые сигналы и приходя в себя.
Дверца "Победы" распахивается.
– Стипендию дали. Едем?
Он прячет записную книжку за пазуху.
– Куда?
– Ну, как ты в школе говорил: где чисто и светло.
– Давай, где грязно и темно. Место мне среди отбросов вашего социализма.
– Почему "нашего"?
– Чьего же? Хозяева, блядь, жизни...
Они выезжают на проспект. Если ехать прямо, то всего через каких-то 700 километров откроется Москва.
– Поперли меня с автобазы, - говорит он.
– С демонстративным разрывом направления.
– Почему?
– Попробуй сунься без блата.
– Что, уже и там?
Везомый чужими руками в замшевых митенках, он молчит. Направо Театр оперы и балета, налево Суворовское училище. Сердце сжимается при въезде в генеральский район. Немало пролито здесь слез и квинтэссенции.
Угол Коммунистической и Красной. Укромная периферия Центра. Кафе "Театральное". Ценимое всеми, кто избегает публичности. Здесь перед отъездом Алены они выпили бутылку коньяка. За столиком у дорической колонны. Потом вернулись в ее подъезд и - на цыпочках мимо ее двери на третьем - поднялись на последний этаж, где перед чердачной дверью оказалась удобная площадка с запертым сундуком, на который были сброшены пальто, а также финальный загиб перил, за которые она решительно взялась. И эти ее броски назад и вниз, чтобы успеть. И эти ручки девичьи, бережность которых кажется излишне уважительной, пока за этим трепетом не открывается прозрение об иноприродности... "Они, как голубиные".
– "Воробьиные еще скажи".
– "Нет, но они такие нежные! Я бы даже сказала, кроткие... По контрасту? Понимаешь?"
Столик у колонны не занят. Александр выдвигает стул, за которым она сидела.
– К сожалению, я за рулем...
– Заметил.
– Стало быть, по "Бархатному"?
Сгладим шершавость бытия.– Да уж, шершавость... Колодоебины.
– Зато, я вижу, созидаешь. Что-нибудь особенное?
– Так. Рассказец.
– Про что?
– Про пидарасов.
– Для "Юности"? Для "Молодой гвардии"?
– О чем бы ни писал, меня не публикуют. Так буду о том, что интересно самому.
– В Центральном сквере знаешь домик-сказку? На задах у Драматического?
– Сортир?
– Там своего первого я вырубил. Одним ударом. Так и плюхнулся мордой в карболку. Не к обеду будет сказано... Давай!
Они дают, берутся за приборы.
– Кстати, я нашего недавно видел. Девятнадцать на двенадцать...
– Где?
– Тоже пиво пил. На пару с девушкой. Похоже, что единомышленницей. Если мысли у них есть...
Адам вынимает новенькую десятку и, расплачиваясь за пиво и беф-строганов, щедро дает на чай. Гардеробщику, подавшему шляпу двумя руками, тоже отпускает рубль.
Между пальмами открывается входная дверь.
– Мальчики!
Александр делает шаг назад, тогда как Адам снимает шляпу при виде решительной актрисы в черном шелковом тюрбане и каракулевой накидке. Суворовец в черной шинели и фуражке вносит и складывает мокрый зонт.
– Сынуля мой...
С непримиримым видом скуластый парень смотрит сквозь них. Со вздохом актриса берет Адама под руку:
– На минутку?
Включив в машине стеклоочистители, Адам сообщает:
– Мечет икру мамаша.
– По поводу?
– Друг наш ее занятия прогуливает. Хе-хе: по мастерству. Просила проведать.
– А позвонить?
– Без телефона живет счастливчик...
Обогнув кирпичные стены трамвайного депо, они пересекают проспект и покидают центр. Долгобродская давит на психику грузовиками. За переездом начинается Заводской район.
– Твой дом.
Александр оглядывается вчуже. Занавески на кухне отныне постоянно сцеплены прищепками, ибо что ни ночь, то семейный совет...
– Что вздыхаешь?
– Три взятых наугад окна... А что за миллионами других?
"Победа" забрызгана до крыши, когда они выходят на улице под названием Радиальная.
Далекая окраина. Рев самосвалов с магистрали. Пятнистая стена блочного дома крест-накрест расчерчена бетонным раствором, который выдавился и застыл навечно. Адам приводит Александра на последний этаж в однокомнатную квартирку, где тесно бархатному баритону:
– Мальчишки! Либертины! А у меня, как назло, ничего нет пур вотр бон буш, для ваших красивых ртов. Не кефир же предлагать позавчерашний?
– Мы отобедали.
– Тогда, быть может, сплетемся в экстазе на десерт? Живыми вензелями?
Александра вдруг сгибает. Он просит соды, которую Стенич приносит в алюминиевой ложечке.
– Что с тобой?
– Сезонное...
– Александр прижимает к животу диванную подушку. Сейчас пройдет.
– Чего я только не глотал, чтоб язву себе сделать... Не повезло! Признали годным без ограничений. Здоров, блядь, как сатир с картины Тициана.
– За что тебя и любим.
– Увы! Не только вы.