Фата-Моргана

Был.

Дочь все делает молча. Подметает, вытирает посуду…

В мимолетном прикосновении – отчужденность.

Пышная, разлезшаяся в стороны куча мусора возле контейнера за окном, черные вороны грузно скачут по ней, выискивая что повкусней, долбят длинными клювами – как есть бомжи, потом грузно взлетают, победно ухватив добычу.

Он один.

А ведь должно бы все по-другому! Когда дочь собиралась замуж, гуляли вместе с ней и ее Михаилом в праздник Победы по набережной, полковник в полной выправке – парадный мундир, который так нравился внукам, погоны, полгруди в орденах и медалях, дочь – в белом платье, прифрантившийся зять, в пиджаке, при галстуке, все крупные, видные, и он ничего, крепкий еще. Зять щелкал «Зенитом». Полковник картинно выпячивал разноцветную грудь, позвякивал медалями. Оборачивались на них. Что ни говори, а приятно.

Та фотография с давнего праздника запрятана подальше – чтоб не напоминала. И чтобы дочь не видела. Ни дочь, ни зять. Стыдно! Что он ей оставил, дочери? Внукам? Да ничего! А ведь другие в его чине имели все: квартиры, дачи, машины (и не одну)… Нет, он не завидовал. Имеют и имеют. Но ведь родители всегда что-то оставляют детям, иначе как же?

Ничего у него не задержалось. Если трезво взглянуть, то и впрямь неудачник. Как есть. С женой разошлись давным-давно, квартира ей с дочерью осталась (однокомнатная) – сам сначала снимал, а как на пенсию, то в деревню подался, к матери, какой-никакой, а дом, мать старая, с ним, понятно, веселее, хоть и переживала, что он должен теперь бобылем жить здесь, в глуши, где его погоны никого не волнуют, всего-то и осталось пять дворов, сплошь древние старухи. Ну и ладно – зато воздух чистый, звенящий по утрам, природа, работа по хозяйству, пенсия неплохая, жить можно, тем более что деревня постепенно стала прирастать дачниками, коттеджей понастроили – не их старому, подсевшему, хотя и крепкому еще бревенчатому дому чета, на машинах все, шашлыки, то-се… Чуть что – к нему за помощью, руки-то на месте: там подремонтировать, здесь подлатать, зимой присмотреть за домом (какой-никакой, а приработок), так что даже и в этом смысле неплохо…

И свой дом, наверно, со временем постепенно перестроил бы (а может, и на новый отважился), дочь с зятем бы приезжали, внучата родниковым воздухом подпитывались – сосновый лес, река… Далековато от города, но не настолько же. В лесу полно грибов, в саду яблони и смородина, хоть и старые, но время от времени такой урожай, что впору на рынок. Дочь одно время, пока внуки совсем маленькими были, и вправду гостила, тоже ей здесь, в деревне, нравилось, еще с детства босоногого. Родные как-никак места. Но у зятя свои шесть соток ближе, в основном туда они и ездили, так что у них в деревне появлялись нечасто и ненадолго.

Матери уже за девяносто было: хоть и ходила, но, слабенькая, хуже и хуже, ему все трудней ухаживать. Поэтому, когда Ритка, сестра подколодная, предложила продать дом и переехать к ней в Киев, он, подумав (хотя ведь были сомнения!) и посоветовавшись с матерью (та все понимала), согласился. Помимо прочего, сестра опасалась, что к ней кого-нибудь подселят (квартирка небольшая, всего две комнаты, но соседи по этажу якобы плели интриги), да и платить меньше, у него льготы. В-ветеран. К тому же и половина денег за проданный родительский дом – ей, сумма по тем временам немаленькая. Месяца два она и была немаленькая, а потом буквально в одночасье сгорела, пшик и нету – реформа, инфляция, девальвация, пертурбация, хренация…

Ни за что, вышло, отдали родительский дом. Подарили, можно сказать. И денег жалко, и вообще – как-никак, а родились и выросли там…

На кого обижаться?

Квартирка в Киеве маленькая, тесная, мать, переехав, почти обезножела, сама только до туалета и ванны, а так сидела в своем уголке в комнате дочери, слушала радио или разговаривала тихим голосом, по деревне тосковала, покойников все вспоминала, и угасла тихо, как и жила. Правильная такая жизнь, никому не в тягость, лишь в последние месяцы, когда совсем слегла.

После ее смерти с сестрой совсем разладилось – то и дело цеплялась к нему: все ей не так (климакс), смотрела косо, шипела чуть что, а потом, как нарыв, прорвалось: оказывается, он виноват, что дом не во-время продали (будто не сама торопила), что деньги сгорели. Крик, оскорбления… Это его-то, п-п…

В какое-то мгновение терпение лопнуло – как рявкнет: ты что ж, мать твою… Аж стекла звякнули. Ритка же, стервь, только пуще: убивают, визжит, приживальщик, все потерял, разбазарил родительское добро, теперь еще здесь командовать – не выйдет!.. Пусть забудет, не армия… И вообще пусть манатки собирает и выкатывается. Его пригрели, а он, понимаешь ли…

Перед соседями стыдно.

Жена тоже кричала во время ссор: что, что она хорошего видела за время жизни с ним? Сплошные переезды, казенные квартиры, бесконечные погрузки, разгрузки… А в итоге? Однокомнатная жалкая халупа (санузел совмещенный) на окраине. Считай ни кола, ни двора, не говоря про прочее. Это он-то – п-полковник? Ха-ха… Да пусть не смешит! Его подчиненные все устроены – не сравнить! А ведь сколько возможностей было – предлагали же! Ничего! Нуль! Палец о палец не ударил, такой гордый! Зависеть, видите ли, ни от кого не хотел, одалживаться. Да причем тут одалживаться, если у него больше прав, чем у кого бы то ни было? Ветеран, академию заканчивал! Горе-победитель!..

Срывался: не сметь! Однажды не удержался – приложил. Не сильно, но рука-то большая, тяжелая. П-п…

Жена, сестрица… Почему-то все кончалось ненавистью, хотя никому он ничего дурного не сделал. И под занавес всякий раз какая-нибудь пребезобразнейшая сцена. Нервы, нервы… Крепится-крепится, потом – как в пропасть! В глазах мрак…

У Ритки однажды вырвалось: изведет. То есть она его.

Мало ли чего не сказанешь в ярости, все бывает, но – лицо!..

Это родного брата-то! И слово какое горбатое: изведу…

Поверил. И… испугался. Никто никогда не мог бы его обвинить в трусости, даже наоборот, в молодости отчаянным считался. А тут…

Подкову прибил над дверью в свою комнатку, ножом очертил круг около кровати, потому что когда человек более всего уязвим? Разумеется, когда спит. Ну и еда, понятно. С того момента стал готовить у себя в комнате, кастрюли прятал, чтобы ненароком действительно не подсыпала чего, замок врезал, на ночь запирался…

Кошмары по ночам. Как-то приснилось: душат авоськой. Голова в сетке, как разлохмаченный кочан капусты. Почему-то особенно скверно, что авоськой.

Не исключено, что сестрица действительно ходила к каким-то ворожеям и там советовалась, как лучше его извести. Сжить со свету.

Булавка. Яйцо. Восковая фигурка. Зажженная свеча. Заломленные стебельки рыжей соломы… Не случайно, наверно, интересовалась магией (на то и химик), книжки всякие покупала, каких теперь пруд пруди: магия белая, магия черная…

Отчего все-таки? Разве не помогал ей деньгами, когда у нее муж умер? Сыну ее устроиться в военное училище?

Многим ведь подсоблял, кому мог – ближним, дальним, себе ничего, кроме ненависти… Вроде как неправильно жил. Может, и впрямь неправильно. Жил и жил, не думал про старость, на здоровье, слава Богу, не жаловался, только уши иногда закладывало и слышал гораздо хуже – последствия контузии. Суставы болели – ходить трудно. Камни в почках. Желчный пузырь. Но сердце ничего, крепкое. Иначе б давно загремел с инфарктом.