Фата-Моргана

Какой к ядреной фене инфаркт, разве мужчину может волновать инфаркт, сердится Степан. Кое-что другое. И раздосадованно глядя на не врубающегося собеседника, выпаливает, как пароль: виагра, ду ю андестенд?

Так они интимно беседуют, а между тем к ним присоединяется и Т. – покурить-то хочется, особенно когда нервы и прочее. Она просит у мужчин сигаретку. Степан, такой обычно снисходительный к женским слабостям, как бы в удивлении отступает на шаг, головой неодобрительно качает с красиво вычерченным ртом и не менее красивым подбородком, качает, качает, словно забыв о просьбе Т., но потом вдруг вспоминает и великодушно, хотя и несколько настороженно протягивает пачку «Мальборо» с ловко выдвинутой оттуда сигаретой.

«Болит?» – интересуется участливо Степан.

«Да не так что бы…» – Т. поднимает руки к шее.

К врачу бы надо, советует Степан, причем не откладывая, не теряя времени, потому что если болезнь, то ее, известно, легче предупредить, чем лечить. И Петр Игнатьич согласно кивает: лучше к врачу…

К врачу, хм… Знаем мы этих врачей. Не хочет Т. да и не до того (а кому хочется?), особенно в связи с осложнившимися отношениями в предбаннике (и, не исключено, далее) – может, ничего страшного, может, так рассосется? И дым шумно выдыхает, который, извиваясь, плывет, плывет и превращается в сказочного дракончика, израстает аж тремя или четырьмя головами (образ кармы), высоту набирает, кружит над стоящими, разевая языкастые пасти, разве что пламя не изрыгает из чрева. Прочь, прочь, мерзкая птица! – Степан испуганно пятится, отмахиваясь от него, и Петр Игнатьич тоже голову отворачивает, не хочет дышать чуждым дымом.

Фы-у-у-у!!! – дует Степан, напрягая сильные тренированные легкие. И вот уже его собственный дракончик расправляет крепкие крылья, к потолку возносится и, повергая противника, уносится с ним в сумрачные недра коридора.

Минута облегчения.

Все-таки Т. надо обратиться к врачу. В конце концов, здоровье важнее. Они даже могут похлопотать за нее перед шефом, не зверь же он.

Степан, удовлетворенный собственным благородным почином, гордо исходит в комнату, чувствуя, однако, где-то над головой трепыхание воздуха (дракончик Т.). Кто знает, может, тот вовсе и не побежден, а лишь затаился и теперь выглядывает-выслеживает, может, уже и крылья расправляет, коварный, клыками ядовитыми лязгает и затхло дышит – спикировать примеривается.

Дальше все происходит по вполне гуманистическому сценарию.

Коллектив не просто сочувствует Т., но и всячески старается ей поспособствовать. Поддержать. Раз Т. нездоровится, значит, нужно идти домой либо в поликлинику, либо еще куда-нибудь, а не сидеть в душном помещении, где либо сквозит (неведомо чем), либо кислородное голодание (закрытая форточка). И главное, шеф не возражает, шеф выходит специально к Т., смотрит пристально и… велит собираться домой.

Шеф – вполне приличный, способный к разным, даже и благородным движениям души. И не обязательно вовсе заканчивать срочную работу, в конце концов, человек важнее, работу она сможет закончить и когда поправится. Зря она упорствует, никому здесь не нужен ее трудовой энтузиазм, ее горение, как-нибудь и без нее (губы у Т. вздрагивают от обиды). Нет, нет, нет, никаких разговоров, сказали ей идти – пусть идет, – шеф просто лучится доброжелательностью (в кои веки), полежит денек-другой, придет в себя, за сынишкой опять же приглядит, после болезни в самый раз.

Вот так.

Тишина в комнате.

Т., не поднимая глаз, медленно собирается, в сумочку какие-то бумажки слепо сует, еще что-то, мелкое… Выкладывает, закладывает, распихивает, наконец, поднимается и выходит.

Всем привет…

На следующий день все проясняется (Т. позвонила). Ничего в общем страшного, то есть во всяком случае не так, как померещилось. У нее самая натуральная, причем довольно свирепая – ангина. С высокой температурой, ломотой в суставах, вспухшими железками, кашлем, насморком и прочими прелестями.

Гадость, короче.

Карма не карма, но тоже не подарок.

Н а посту

Полупустой магазин, почти всегда полупустой, мало кто сюда заходит – многие из живущих поблизости знают, что – дорогой, в соседних можно купить дешевле. Чистый, все аккуратно, со вкусом расставлено, и – она в темном платочке и пальто, несмотря на жару, топчется возле витрины с молочными продуктами, уставилась на них, словно сто лет не ела.

Продавщицы к ней привыкли – стоит и пусть стоит, не слишком она и мешает.

Она и в другие магазины заходит и тоже стоит, глазеет. Может, любуется, может, что… Кто поверит, что она хотя бы пакет молока не может купить, это всякий может, даже если совсем без денег… Но пакет молока – это не деньги, тут каждый наскребет, даже нищий (бутылки сдать), а она не похожа на нищую, на вид ей лет пятьдесят, не больше, а может, даже меньше, просто она так одевается – темный платочек, опущенный низко на лоб, как у монашенки, и темное демисезонное пальто, хотя на улице по-летнему тепло.

Так она стоит в почти пустом магазинчике, потому что народ обычно заходит сюда вечером, после работы, а так разве кто из пенсионеров забредет да какой-нибудь случайный прохожий. Пенсионеры ее не интересуют, не нужны они ей, а вот если кто помоложе, из благополучных, в пиджаке и в галстуке (она выбирает именно мужчин), клерк, тогда что надо, это ее…

Она видит, что человек (мужчина, молодой человек) рассматривает витрину, особенно если со спиртными напитками (напитки дороги и вообще от лукавого), но даже если и не с напитками, а с колбасными изделиями или молочными, она осторожно так, продолжая рассматривать витрину, приближается – бочком, бочком, почти вплотную, и тихо, едва слышно, как бы в пустое пространство обращаясь, шепчет: «Вы мне не подарите пакет молока…»

Опыт: подарит или не подарит? Эксперимент: услышит или не услышит?

Не слышат. Чаще всего не слышат, потому что она произносит шепотом, слова тают в духоте магазинчика, как мороженое, растворяются в воздухе… Или делают вид, что не слышат, потому что проще, конечно, не услышать, а быстренько так повернуться и сигануть на улицу, как бы не только не слыша, но и не видя того, кто говорит – хотя не заметить ее невозможно: вот она, рядом, темная, монашеского вида фигурка, лицо резко выделяется белизной в контрасте с платочком, с правильными тонкими чертами: пакет молока ей, видите ли, подарите!

Небанальный такой, изысканный ход: не деньги, а молоко, жизненно важный продукт, который даже детям необходим, а может, он ей и нужен не для себя, а для ребенка… Может, у нее ребенок плачет и просит молочка, мама-ма-амо-очка, мо-о-ло-ч-ка хочется, а дома (может, у нее и дома нет, хотя это вряд ли, наверняка у нее есть комнатка в коммунальной квартире с тремя соседями (один сильно пьющий), и все ежедневно, устав от трудной, изматывающей борьбы за существование ссорятся на кухне…

Впрочем, у нее нормальная двухкомнатная квартира, и вообще все у нее есть – даже и деньги, потому что одну комнату она сдает аспиранту, и денег этих вполне хватает на жизнь, даже можно откладывать на черный день (квартира-то в центре).

«Даже на Западе (причем тут Запад?) не принято отворачиваться от того, кто к вам обращается».

Это она уже подойдя совсем близко к выбранному объекту произносит, теперь уже достаточно громко, чтобы наверняка было услышано. И не только объектом (в пиджаке и галстуке), но и продавщицами, с усталым любопытством наблюдающими за происходящим. Для них, отупевших от долгого бессмысленного стояния, эта сцена, безусловно, развлечение. Правда, они видели ее уже не раз, но все равно интересно: а вдруг что-нибудь свеженькое?