Фата-Моргана

Тут они, шажок за шажком, приближаются к самому существенному и, понятно, самому тайному.

Роза Сергеевна (Наталья Фатеева) интригующе смотрит на Коновницына (Дмитрия Певцова): а читал ли он знаменитую «Розу Мира» Даниила Андреева? И, не дожидаясь ответа (деликатность), продолжает: так вот, в этом самом доме (длительная многозначительная пауза, широко раскрытые выцветшие, когда-то, вероятно, красивые голубые глаза) и именно в их подъезде… губы, бледнея от напряжения, медленно, старательно артикулируют: Энроф, то есть физический слой, оказался наиболее утонченным, так что очень близко сошлись разные миры – светлые и темные… здесь соседствуют Сальватерра, Звента– Свентана, Ирольн и те, она не хочет называть главного страшного имени, что представительствуют от него, – Гистург, Фокерма и Урпарп, а также всякие уицраоры вроде Жругра – тоже сами по себе фигуры.

Нет-нет, зря он на нее так смотрит, она не преувеличивает: здесь не обычное место, здесь, как бы это поточнее… – пространство всемирной схватки, и они – в самом ее эпицентре. Собственно, все, что было со страной, начиная с семнадцатого, это ведь не случайность. Соседка снизу, Нина Буйко, считает, что лучше съехать, чтобы отдалиться от здешних пересечений и проекций, а ей кажется, что все равно бесполезно – устраниться невозможно. Тем, кто уже оказался в этом ареале, назначено до конца избыть свою карму.

– Гистург, вы сказали Гистург? – изумленно переспрашивает Коновницын (Дмитрий Певцов).

Пальцы судорожно терзают кнопки диктофона, который почему-то не фурычит.

– Жругр, – мрачно произносит Роза Сергеевна (Наталья Фатеева), лицо ее сереет, словно покрываясь пеплом.

– Фокерма, – голос у женщины просевший, глухой, тусклый.

– Вы уверены?.. – с трудом выдавливает из себя Коновницын (Дмитрий Певцов).

– Урпарп, – сухой старческий палец прикасается к бескровным губам.

Коновницын (Дмитрий Певцов) бледнеет.

– Грутсиг. – Глаза ее багрово вспыхивают, будто отразив невидимый закат.

Диктофон вдруг снова начинает издавать какой-то утробный жалобный писк.

– Мурфатлар. – Она делает шаг вперед к враз обессилевшему Коновницыну (Дмитрию Певцову).

«Шпион… Враг народа… Вредитель…» – тоскливо проносится в его сознании.

– Бергамот. – Ноздри ее трепещут.

– …

Б ахтин, Эрзя и прочие

– Слушай, ребята эти из, как его, Саранска… Чего ты на них набросился-то, с Бахтиным? Ну что они его не знают… Помнишь, в Сокольниках?

Ага, Саранск, Сокольники, странное пересечение. Кое-что помнилось из той истории, хотя крепко тогда набрались. Дурацкая память! Чего только не цепляется, самое разное – непонятно зачем. Сколько ни пытался – не избавиться. А ведь старался. Заслоняло от чего-то главного, что должно входить другими вратами. Где-то прочитал (кажется, у Фромма): не надо ничего запоминать специально (птицы небесные не сеют и не жнут), просто пропускать через себя – самое существенное останется (что?).

Может, и впрямь. Классно они тогда в Сокольниках – поутру память прошивали черные сполохи пустоты. Белые пятна свободы.

У свободы не должно быть памяти, знание не связано с памятью, оно – часть чего-то другого, если, конечно, подлинное. Знание – все равно что незнание.

Так вот, в тот раз он действительно прицепился к незнакомым ребятам с Бахтиным, а потом и с Эрзей (еще не легче). Почему они, собственно, обязаны знать? Только потому, что в Саранске живут?

Саранск, Бахтин, Эрзя…

Молодые, лет по восемнадцать-двадцать (три парня и две девушки) – что им Бахтин?.. (Что в имени тебе моем?) И что ему эти ребята, да и Бахтин, впрочем?

И чего вдруг вспомнилось?

Случайно столкнулись со старым приятелем возле пивного ларька на рынке (особое, даже среди прочих значимых топосов отмеченное место) – теперь часто проводит тут время, топчется с прочими завсегдатаями, бродит неприкаянно вокруг, завороженный гением места, провонявшего халтурным дешевым пивом, рыбой и, понятно, чем…

– Еще про этого, про скульптора, ну как его…?

С памятью у приятеля все в порядке. И от пива здешнего морщится, не нравится ему.

Ага, Эрзя… Из сумрака – тела и лики, будто из куска дерева (дерево-память), из неодушевленной косности материи. Словно пытались вочеловечиться. Мука бесформенности. Мука и счастье как бы самозарождающейся – волшебство творца – красоты. Мордовский Роден… Ведун.

Сам видел, там, в Саранске (ездил когда-то в командировку). Приятель тоже не знал про Эрзю.

А ему-то самому зачем?

«Изабелла» тогда в Сокольниках рекой текла. Почему-то именно ее пили (открытая кафешка у входа в парк). Аромат – как у той «Изабеллы» (вот!), которой баловались много лет назад в Крыму (пешком и автостопом, налегке, с ночевками где придется, на пляже, в горах, на случайном подворье). Студиозы. Густой пряный аромат винограда, чуть отдающий медом, и вдруг – йодистый запах моря и водорослей, южное горячее солнце, волшебное ощущение той жизни…(вот оно!).

Это – знание?

Они пытались удержаться на волне, как тогда, купаясь в шторм, – наливали и наливали в белые пластмассовые стаканчики…

– Да-да, в вашем городе… Бахтин. Михаил Михайлович. Не, правда не в курсе? – искреннее такое, нетрезвое удивление.

Так и должно было случиться. Или что-нибудь подобное. Выпив, становился не то что бы агрессивным, но начинало нести – лез во все дыры, ко всему цеплялся, был бы повод. Повод обычно находился (был бы человек). И вот, внезапно разволновавшись, что компания с ними за столиком – из Саранска, привязался с Бахтиным.

Вроде и не сильно пьяный.

Как так? Не знают, оказывается, Бахтина! Того самого, из последних могикан. Филолог (кто-кто?). Ну да, ученый… В Саранске жил в ссылке.

Не знали. И вообще они не по этой части (из какого-то техникума), в Москву приехали погулять, поразвлечься на нищие свои копейки и вот теперь кутили в Сокольниках, пили пиво, захрустывая картофелем из шуршащих пакетиков.

Он им всем налил «Изабеллы» – за Бахтина!

Настырный.

– А Эрзю, братцы, Эрзю-то вы должны знать! Он-то точно из ваших, великий скульптор, музей его у вас в Саранске замечательный.