Фата-Моргана
Шрифт:
Снова побежала она по жильцам: что вы, дескать, себе думаете, это же элементарно – загрузить неведомо что в эту каморку, и никто ничего не увидит, а только все может случиться, подъезд ведь не охраняется… и т.д. Известно же, что к Алевтине приезжают со всякими непонятными тюками разные личности, нет разве?..
И ведь действительно – помогло: те, кто прежде сомневался или просто не хотел ничего менять кому-то в угоду, сообразили, что каморка и впрямь может оказаться роковой.
Победа была за Вероникой – пандус стал постепенно превращаться из мечты в реальность.
Не далек и весенний погожий день, когда Вероника торжественно скатит коляску с сидящим в ней мужем по пандусу (пружинящий металлический лист под колесами) на улицу, а затем
Так, собственно, и будет. И можно бы на этом вполне благополучном финале поставить точку, если бы не странное смятение в Вероникиной душе, даже как будто усилившееся: вроде пандус есть (не только слово) и справедливость есть (приятное заблуждение), и выезжать они стали чаще…
И тем не менее…
То ли слишком много энергии ушло на уговоры соседей и беготню по всяким инстанциям, то ли разуверилась она в человеческой отзывчивости – не по себе ей как-то: ну да, пандус, а что дальше?
Дальше-то что?
Может, дело вовсе и не в нем.
А в чем тогда? (Не во взрывах же.)
Не в слове же – оно и вовсе ни в чем не виновато (от французского pente douce – пологий склон).
Вполне определенного ответа, увы, нет и у нас.
Бывает же так, что человек устремляется к чему-то всею силой своей души, делает все, что может и не может для осуществления своей цели, а почти достигнув или достигнув всецело, падает в изнеможении – и вдруг осознает с горечью, что цель была лишь призраком: и счастливей он не стал, и жить ему не легче, и вообще все не то…
Просто стал он чуть более усталым и нервным, не таким жизнерадостным и энергичным, и вроде не коляска (инвалидная или какая другая) теперь скатывается беспрепятственно по наклонной плоскости, толково устроенной рабочими, а его (ее) собственная жизнь…
Может, и так…
Осиное жало
Если человек к чему и стремится, так это к полноте жизни. Чтобы все в ней было и, главное, по высшему разряду, в смысле концентрации чувств и событий, которые только и придают ей подлинную ценность. Все остальное не жизнь, а так, прозябание. К полноте же человек устремлен даже подсознательно, хотя может вовсе не думать об этом. Иные за этой концентрацией бросаются во всякие экстремальные виды жизнедеятельности – на байдарках через пороги ходят, по стремительным горным речкам, скалолазанием увлекаются, на горных лыжах кувыркаются, на автомашинах ездят по трассе так, будто это гонки «Формула-1», за женщинами бегают – в общем, ищут себе острых ощущений…
Вдруг это стало понятно, когда Ю. в очередной раз, однако, после довольно долгого перерыва наступил на осу и та, естественно, его ужалила. Лучше бы он, конечно, этого не делал, поскольку уже пару раз с ним случалось такое, и однажды очень не хорошо, потому что оказалось, что Ю. аллергик, и именно на осиный яд: по всему телу – красные волдыри, глотать невозможно, уши отекли и стали как у чебурашки, в общем, чуть не окочурился. Пришлось даже скорую вызывать, и доктор определил какой-то там шок, что у аллергиков бывает, а коли так, то Ю. теперь в летнее время нужно постоянно иметь при себе лекарства, иначе ненароком можно и в ящик сыграть.
Поразительно, конечно, что от такой мелкой твари, как оса (или пчела), можно лишиться жизни, будто это яд какой-нибудь жуткой гюрзы или скорпиона, но что есть то есть, теперь ему следовало быть осторожным. Он и был бдительным, но на осу тем не менее снова наступил, глупо так – зачем-то решил босиком
походить, смелый такой. Да ведь с другой стороны, что за жизнь, если даже босиком нельзя по июльской, щекочущей ступни травке, особенно в погожий денек, когда все вокруг плавится от зноя?Жало он, понятно, вытащил и даже попытался выдавить яд, а потом стал, бедный, прислушиваться к происходящему в себе – как-никак знал, что ему грозит как аллергику. С осиным ядом внутри, медленно растекающимся по организму, наш герой ходил по саду, где все приключилось, и ощущал, как охватывает его жар, в висках начинает стучать, зуд возникает в разных местах, глотать все труднее, уши наливаются тяжестью, звуки будто сквозь вату – что ни говори, острые ощущения, своего рода русская рулетка: быть или не быть, вот не примет он сейчас соответствующие меры (лекарство) и неизвестно, что за всем этим последует.
Может ведь статься, что…
К тому же внезапно начинает он чувствовать, что дышится иначе, то есть плохо дышится, трудней и трудней, воздуха не хватает, он пытается вдохнуть, да не тут-то было – не идет воздух в легкие, не втягивается, не проникает, словно преграда некая – тогда-то и накатывает на него волна ужаса, он бросается принимать лекарство, в сумке судорожно роется, таблетки выскальзывают из дрожащих пальцев…
Но… но при этом даже как бы некое наслаждение – что вот жизнь его прямо сейчас, без дураков, буквально на волоске, независимо от того, верит он в то или не верит (все ведь и в самом деле возможно), и ах как приятно, да, щемяще, вдохновенно, муторно, сладостно, головокружительно – не верить в это и в тоже время самым краешком сознания, на самую толечку допускать: не помоги лекарство, не справься организм и, увы, – прости-прощай…
Ну кто скажет, что не кайф, не полнота жизни?..
Вот теперь бы уточнить: осиное жало осиным жалом, но в некотором роде также и метафора. Ведь ощущать растекающийся по организму яд – это может стать потребностью и даже необходимостью, как для наркомана доза зелья, а для курильщика затяжка сигаретой. Жизнь без такого допинга – вроде и не жизнь. Ни священного ужаса, ни затяжного полета в неизвестность, ни радости воскресения, ни еще чего-то в том же роде. А значит…
И хотя вовсе это ничего не значит, тем не менее наш герой уже попал в некоторую, так сказать, зависимость, а потому нужны ему и другие средства, подобные осиному жалу.
Ну, к примеру, угрызения совести. Кому не ведомы эти муки, тому даже трудно представить. Одному, положим, изменить поднаскучившей жене – раз плюнуть, тут не только никаких страданий, а сплошное удовольствие и развлечение.
Но и удовольствие от такой измены, положа руку на сердце, пошловатенькое. А вот если изменять и при этом испытывать мстительные уколы совести, тут уже совсем другой коленкор. Как же, ведь жена – она, можно сказать, родной человек, она ему доверяет, она себе ничего подобного не позволяет, между тем как он… Ну и так далее. Все вроде и ничего, а тем не менее неуютно.
И что Ю. говорит своей, как бы это получше выразиться, близкой приятельнице, когда та в удобную для этого минуту (у всех разные) заводит разговор о дальнейших отношениях, об их, так сказать, бесперспективности, о том, что она устала и не может вот так больше, у нее, когда он возвращается к жене, сердце разрывается, и не потому, что ревность, а потому, что любит его и не хочет не с кем делить (а кто хочет?)?
Ю. говорит, что и он испытывает к подруге самые нежные чувства, но жена (многозначительная пауза) есть жена, к ней чувства, может, и поостыли, но не совсем же. Она для него теперь вроде как ребенок, а кем надо быть, чтобы бросить собственное чадо? И без того сердце за нее болит, что вот им с подругой хорошо вдвоем, а жена между тем одна, ждет его к ужину (даже если и не ждет, а ужина нет и в помине) и никто ее не любит, кроме него, да и то по остаточному принципу. Горько это и несправедливо, она ведь не виновата, что у него вот так все случилось – новое увлечение и вообще…