Фата-Моргана

Это он, можно сказать, на рожон лез, потому что парни уже поглядывали чуть ли не с ненавистью, словно издевался над ними (девушки смущенно улыбались). Знать-не ведали ни про какого Эрзю, и про музей тоже… Кто-то, правда, вроде стал припоминать (или чтоб отвязаться).

И снова всем налил – за Эрзю.

Хорош он был – лохматый, обросший бородой, в старомодных широких брюках, снизу заляпанных грязью, кроссовки прохудившиеся, куртка с налезающим на голову капюшоном, в общем, бомж не бомж, но что-то в этом роде (вольный философ). И лезет с дурацкими вопросами, имена какие-то незнакомые бормочет, которые им, видите ли, почему-то надлежит знать.

А пошел он!

Собственно, они-то как раз и воплощали нормально идею незнания. Не исключено, завидовал им. Никак не давалось ему, что так легко и естественно выходило у них, славных (лиц не помнил), разжившихся где-то деньжатами для столичных каникул.

К нёбу клеился аромат «Изабеллы», приправленный тоской; пепел от быстро сгоравшей сигареты крошился на стол, на куртку, разлетался на прохладном ветру: их незнание – не то же самое, о чем грезилось. Просто не подозревали ни о каком Бахтине. Жил и жил (и они жили – жили?)… Как и Эрзя…

Потешно им было (перемаргивались с иронией) выпивать за каких-то там неведомых Бахтина и Эрзю.

Во дает мужик – наливает и наливает. На халяву почему не выпить, даже и портвешка, мужик копейки считает, но все равно еще за бутылкой бежит, опять будет лапшу на уши вешать… А вообще достал – грузит, что Бахтин этот что-то шибко умное накропал, Эрзя с какими-то деревянными скульптурами… Слушай, мужик, отвали, лепи кому-нибудь другому про этих, как их там, а у нас свой базар…И портвейн свой забери, сам пей, если хочешь. Утомил… Не порть праздник!

Еще бы немного – и подрались.

А все равно хотелось знания – не того, о чем можно рассказать, а чтобы равно как жизнь – неразъемно…

Л юбовь к королевским креветкам

Люблю креветки. Крупные, розовые, мясистые, с колко щекочущими длинными растопыренными усами…

Королевские.

Это во сне приснилось – что креветки. Но дело даже не в них, а в том, что – «люблю».

Люблю… Такая фраза, которую приятно почему-то произносить, словно любить креветки – подвиг или благодеяние. Хотя никакими креветками тут даже не пахнет, им просто неоткуда взяться в этом углу.

Автомат в руки – и пошел! Какие, блин, креветки!

Впрочем, все дело именно в «люблю», а вовсе не в креветках, хотя и в них тоже. Соленоватый ароматный сок стекает по губам. Если любишь, с пивом, понятно, особенно, то значит как-то глубинно связан с этой странной, чужеродной жизнью, даже если она имеет тебя в лице старшины и прочих военачальников. Это как-то по-настоящему, не то что игра с оружием: собери-разбери, все эти марш-броски по пустынным туманным лесам и полям с нахлестывающей по мягкому месту саперной лопаткой и натирающими в кровь ноги кирзачами, под капающими с веток крупными серебристыми каплями утренней росы… Даже если в горящую избу или под танк с гранатой – все равно по-игрушечному.

Если любишь креветки, пусть даже отсутствующие (в здешних краях они точно не водятся), то значит, существуешь. Именно ты, а не кто-то другой, который мог бы любить что-то другое или, наоборот, не любить, и это тоже была бы некая аутентичность. Значит, еще не полностью тебя выело, кое-что осталось. Хотя бы креветки…

Нежно розовые, как лепестки цветка, бледнеющие к краям, на белой тарелке рядом с уринно мерцающим пивом. Фламандской школы пестрый сор… Как-то съели с приятелем под пиво столько (пива тоже было много), что по телу поползли розовые, похожие на этих самых креветок небольшие, зазубренные по краям пятнышки, и потом никак не хотели исчезать, чесались противно. Но это будто не с ним, а с кем-то. Вообще все, что на гражданке, казалось, было не с ним, а с ним – ничего, и вообще непонятно: с ним – с кем?

А вот с тем, кто никак не может нормально намотать на ногу вонючую портянку, отчего на ноге потом кроваво-розовые креветки, то бишь мозоли, и мучительно ступать – не то что ходить строем и тем более бегать. Больно ведь ему, а не кому-то другому.

Вообще с этим: люблю-не люблю – тоже непонятно. Как и с вопросом: хорошо или плохо? Задавать его – значит, обрекать себя на постоянный выбор: что получше, где получше… Нос держать по ветру. Место занимать поскорее в автобусе – где трясет поменьше, солнце не жарит, не толкают и не давят, не нависают, не дышат в лицо, на ноги не наступают, сумки на колени не ставят, колбасой с чесноком не воняют, свет не застят и пр. и пр.

Найди-ка такое место!

Нет, ко всему в жизни надо относиться иначе: сборы так сборы, мозоли так мозоли, стрельбища так стрельбища, через два дня так через два дня… Опять же: что ни делается – все к лучшему. Могло быть хуже. Но если хуже (где мера?), то все равно хорошо, потому что могло быть еще хуже.

С запасом нужно мыслить!

Гогоберидзе, князь (может, и в самом деле), простодушно интересуется, сильная ли при выстреле отдача. Никто ему не верит, что князь, потому что тогда бы не шлепал кирзачами в густом облаке пыли под одышливым смурным северным небом. И потом, был бы князь, жил бы себе в особняке с красной черепицей под чинарами или мандариновыми деревьями, услаждался бы горным звонким воздухом, снежными бы вершинами любовался.

– Не дрейфь, парень, не убьет. Главное, правь в землю, когда заряжаешь, – насмешливо инструктирует Витя Попов, в прошлом десантник.

О том, что он – десантник, знают все, даже те, кто не знаком с Витей. Легенды ходят про то, как он ходил в разведку, а посмотреть, как он работает на турнике или даже просто разминается, сбегаются из других взводов. Мышцы – и продольные, и поперечные, – почти как у Шварценеггера. Такому и автомат ни к чему. Беспокоит его, однако, возможное соседство с Гогоберидзе на стрельбищах.

Князь обиженно отворачивает смуглое горбоносое лицо с нежной, как у девушки, кожей.

Гогоберидзе хуже, чем Олегу. Его густо поросшее черным аристократическим волосом холеное тело страдает буквально от всего: от желто-серой пыли по дороге в столовую, взбиваемой их решительными шагами, так что в двух метрах ничего не видно, от писклявых юрких комаров и жирных кабанистых слепней, от ночного мозглого холода и сырости, от полутухлых рыбных консервов десятилетней давности и салоподобного комбижира вместо мяса… Его изящные небольшие ноги органически не выносят жестяных кирзачей, как, впрочем, и бодрой ходьбы строем – никак не удается князю попасть в такт. За десять дней лагерной жизни нарядов на три месяца.

Так вот, креветки… Верней, стрельбища.

Это им предстояло – стрельбища.

«Калашников» вычищен, смазан, можно теперь и просто посидеть, установив автомат меж колен и опершись руками на дуло, как старичок на палку. Они здесь все старички. Теперь нет молодых – все старые. У кого животик, у кого порок сердца, у кого печень на грани цирроза. Тело вяло сгибается, отдельное. Прилечь бы, скользнув с узкой, крашеной в зеленый, жестко врезающейся в ягодицы скамейки, которую и скамейкой-то грех называть – так, жердочка для птицы. Чтоб не рассиживались. А славно бы вытянуться на травке, на песочке, на кровати, да где угодно – чтоб горизонтально.