Фата-Моргана

Впрочем, угнетает не столько даже усталость, не такая уж страшная – после позавчерашнего марш-броска вроде оклемались, сколько – шут его знает что? В ночных королевских креветках – что-то загадочное. Кого это он во сне убеждал, что любит их?.. И с чего вдруг? Ничуть ему их не хотелось – ни с пивом, ни без. Они с приятелем смачно высасывали из них сок, зажевывая соленоватой вкусной упругой плотью, похрустывая попавшейся на зуб ломкой роговой оболочкой.

Сми-и-ирн-а! Шаа-а-гом м-а-арш!

Между прочим, ничего особенного: ну, грязь, ну, жратва поганая, ну, мерзло по ночам (можно не раздеваться, в гимнастерке даже удобнее – по тревоге вскочил, ноги в сапоги и вперед)… Немного совсем продержаться. Дни бесконечно долгие, тягучие…

Главное – зачем?

Вокруг же лето, земляника уродилась на удивление крупной, сочной, тает во рту, оставляя алые подтеки возле потрескавшихся от жары и пыли губ, небо то серое, то голубое над высоченными соснами, но все опять же отдельное, – мимо. Как будто из зарешеченного окна.

Впрочем, иной раз и удавалось – вытянуться на травке, земляничку подхватить, растереть языком о нёбо, высасывая сладкий сок и вдыхая божественный бархатный аромат.

Однако ж, не то. Не получалось. Иногда вроде и прорвется, но как-то быстро и потухнет.

– А что ты думаешь? В свое время я делал из пятидесяти сорок восемь, – бойцы (Витя Попов) вспоминают минувшие дни.

Князь вяло иронизирует: вах-вах…

Попов хмурится грозно и поигрывает узловатым мускулом. На открытый конфликт ему идти лень, да и бесславно: не князю с ним тягаться, хоть он и князь (будто).

Возносятся над головой мачтовые сосны, покачивают верхушками, от их покачивания там, в вышине, от поскрипывания стволов нисходит успокоение. Вдруг забывается каждодневная муштра, бег с полной выкладкой, со стучащим где-то в горле сердцем и резкой колющей болью в правом боку, тухлые консервы… Но в эти же минуты внезапно настигает и странное астматическое замешательство, похожее на отчаяние, тоже тихое, – чудится: вся жизнь такая – тягучее серое волокно, – вроде и в прошлом ничего, и в будущем, и вообще…

Креветки – что это?..

На поляне перед палаткой дневальный – подбирает шишки. Время от времени замирает на корточках, глубокомысленно склонившись над редкой шишкой, и все тянется, тянется к ней рукой, никак не может дотянуться. Вроде обряда – то ли гадает, то ли колдует. Что-то древнее в его жесте, забытое, довековое. Привстав, разрастается он до немыслимых размеров, зеленым силуэтом врезаясь в голубую полоску неба…

– На построение!

Народ сморено поднимается, приохивая и пристанывая. Солнце высоко, жарко. Капельки пота скатываются под гимнастеркой, пощипывая просолившуюся запревшую кожу.

Князь по обыкновению ворчит:

– Только присядешь – сразу вставай, что за жизнь? Может, Гогоберидзе отдохнуть хочет. Может, он устал. Только и слышишь: давай, быстрей, беги, вставай, иди… Нет, чтобы: полежи, Гогоберидзе, отдохни!

– Меньше рассуждай, ё-к-л-м-н, легче жить будет, – тонким немужским голоском блеет Костя Махов и нежно рассыпает такую матерную руладу, что любой грузчик позавидует.

Костя крупен телом, но безмускулен и женственен в движениях. Голос его мягок и мелодичен, когда он напевает что-то, но с той же мелодичностью (чаще чем поет) он сыплет забористой матерщиной. Не мат – песня!

– Ты, князь, не рассуждай, – неожиданно для себя встревает Олег, – лучше спевай, как Махов. Или матерись. Авось полегчает.

– А тебе что, не нравится, как я пою? – мрачнеет Махов, и уши у него креветочно вспыхивают.

Нравится – не нравится. К сердцу прижмет…

Живые, они шевелят длинными своими усами. Возможно, это вовсе и не усы, а щупальца. Что-то вроде рачьих клешней, только поменьше. И томные выпученные глазки.

Ясное дело, лучше когда ветер шумит в верхушках сосен, когда поскрипывают трущиеся друг о дружку ветви, когда свиристит цикада или чирикает пичуга, а еще лучше – когда все вокруг онемеет внезапно, замрет, как в предгрозовую минуту.

Именно здесь к нему пришло, в лагере, такое желание, чуть ли не жажда – полной, едва ли не окончательной тишины. Настолько полной, какую и представить себе трудно. Тишины-немоты. В нем уже была (свернулась клубком), и странно, что вокруг еще что-то говорит, пиликает, скрипит, попискивает, напевает, скрежещет, дребезжит, дрынькает, тенькает – живет…

Два следующих дня Олегу отчетливо плохеет.

То есть опять же вроде ничего, но вдруг ни с того ни с сего насморк, платок насквозь мокрый, липкий, так и таскает его скомканным в кулаке – поближе к носу, в голове раздражительно-мутновато, как обычно при насморке. Внезапно нахамил взводному, неплохому в общем-то (не выслуживается) парню. Впрочем, в тот момент и в мыслях не было: хороший-плохой… И когда чуть не сцепился с Витей Поповым из-за князя, тоже ни о чем не думал, а напрасно – быть бы ему размазанным по ближайшей сосне. Глаза у Вити такие, словно он собирался в штыковую атаку. Не случись рядом обходивший палатки майор, наверняка бы не кончилось взаимным угрюмым переглядыванием.

Жизнь на глазах кособочится: до конца сборов далековато, а у него два наряда в запасе, многозначительное почмокивание и покачивание головой в его сторону бывшего десантника (чтоб Олег не забывал), а в довершение бед – натертая до крови нога (проклятые кирзачи!)…

Погода тоже портится. Долгий косой, с резкими порывами ветра дождь – не спасает никакая плащ-палатка. И без того похожи один на другого – лопоухие и гололицые, а теперь в капюшонах и вовсе не узнать. Пыль на дороге в столовую превращается в густую чавкающую грязь, вспухает до щиколоток, засасывает, как болото. Словно не было вчера солнца, жары, ленивого писка комаров над ухом. Жизнь стягивается, съеживается в один-единственный, расползающийся до бесконечности мглистый угрюмый день.

Олега тоже нет. Верней, есть, но как-то невнятно.

Скидываются, посылают гонца, переодевшегося в цивильное – одно на всех, предусмотрительно припрятанное кем-то, – в поселок, в продуктовый магазинчик за водкой или портвейном. Иногда обходятся чифирьком, разводя в укромном лесном овражке маленький костерок и поставив на него закопченную до черноты кастрюльку с отломанной ручкой.

Однажды пустили по кругу сигаретку, с виду вполне обычную, хотя что там разглядишь в темноте? Ломовая оказалась сигаретка, с начинкой, прежде не доводилось. И башка на следующий день разваливалась, словно две бутылки водки выпил, еле поднялся, а потом все норовил выпасть из строя, присесть на корточки, предаться отвлеченному созерцанию – такой философический стих нашел.

Раздражение уже не разрастается, а просто медленно накапливается – кап-кап, откладывается плотным липким слоем где-то возле диафрагмы, эдаким сталактитом-сталагмитом. Олег заглядывает в себя, как спелеолог в неведомую пещеру, пытается протиснуться сквозь ледяные и каменные наросты… Еще б знать, что это такое – самость, то есть его самость, его «Я», ну да, то самое…

Креветки. Люблю – не люблю. Аллергия у него на них – небольшие розовые пятна по коже, словно ободрался обо что-то. О розовый ноздреватый панцирь.