Фатум. Том первый. Паруса судьбы

Культяпый неподвижно лежал перед ними на спине: руки в стороны, как у распятого, пеньки зубов оскалены в хитрой улыбке. Пуля прошла навылет, прошив грудь.

– Глупо, господин урядник…

– Что-о?!
–  батально рыкнул Щукин. И продолжил тихо, с какой-то даже ядовитой сладостью в голосе: - Значится, решение мое не разумеете, капитан? У-у, экая досада! И виною-то всему я, дубина стоеросовая, так?

«Конечно, было бы приятнее иметь дело не с господином ослиной породы, но что делать?… Щукин - урядник в числе единственном».

– Именно так и разумею, господин Щукин. Эта рвань,-Андрей Сергеевич указал перчаткой на труп,-была, ежели угодно, единственной нитью в паутине… Впрочем, что теперь воду в ступе толочь?

Он одернул плащ, повернулся и направился к выходу, где стоял рослый моряк в окружении двух благодаривших его барышень.

– Зря торопитесь, господин капитан! Я попрошу вас чуток задержаться для дачи показаний. И вас тоже!
–  урядник ткнул узловатым пальцем в сторону троицы, стоявшей у дверей.- У Щукина всё лыко в строку! Не вздумайте ерепениться, господин капитан. Враз крылья сломаю и - в острог. Вы знаете, я могу!

– Ежели б могли, уже сладили,- парировал Андрей, но спорить не стал: глупо, да и смешно.

Меж тем корчма опустела.

И вновь никто не обратил внимания, когда и как исчез человек в потрепанной голландской шляпе.

Глава 6

Была суббота. На заднем дворе дома Преображенского весело позвякивал топор. Денщик ловко разваливал сухие, белые, как липовый мед, березовые чурки. Колоть их было одно удовольствие: ни сучка, ни задоринки. В господском доме старик уже неделю оставался за хо-зяина.

Андрей Сергеевич днями и ночами пропадал на «Северном Орле». Мало отметить, что капитан охоче взялся за дело: такая крепкая радость клокотала в нем, что сон к черту летел, а с первыми криками чаек, стряхнув короткое забытьё, он распахивал решетчатые оконца каюты и всей грудью вбирал соленый, влажистый воздух моря.

«И какой бес занес его на край света?» - за перекуром задавал сам себе вопросы Палыч; и после двух-трех сладких затяжек сам же и отвечал: «Нет, не ради звонкой монеты, не та порода… и насчет любви разной - враки! У-у, тутось дело хитрое, нежное… Ради славы он, сокол, убивается, что пуще всяких богатств!»

И прав был денщик, вжикавший худющим оселком по затупившемуся лезвию топора: билось сердце в груди Преображенского в азарте и трепетной вере… Время в те годы иным было: за синими далями соленой глади землица лежала неведомая, плуга не знавшая, лишь по самому краешку сапогом русским топтанная.

Прощаясь с Петербургом, Андрей слез не лил: душа с рождения отдана была мечтам. Многое виделось и слышалось ему иным, нежели вокруг. Тянули к себе таинственные берега, пропитанные шепотом древних легенд и суеверий. Оттого и жаден был до работы: не терпелось, отдавал себя без остатку. А на фрегате помотыжиться было с чем… Лишь третьего дня матросы закончили свозить из дому на корабль все необходимые вещи.

Прибавилось забот и у Палыча. Он юлой крутился и по хозяйству в доме, и на фрегате, и частенько подпаривал Гнедка по наказу барина, потряхиваясь в седле за нужным человеком… И везде требовалось поспеть к сроку. Иначе -буря! Барин серчал вкрепь и долгим-долгошенько бывал не в духах.

Вот и ныне денщик ворон не считал. В напруженных руках всё спорилось: то резвил в баню подбросить дровец, то таскал воду, то гремел в сенях самоварной трубой впри-гляд за печью, где на алых угольях с быстролетной голубизной доходили любимые Преображенским уваристые, в алтынную звездочку, щи. С часу на час обещался пожаловать сам хозяин.

– …На то он и зять, чтобы взять; теща-то проще, она что роща: руби топором - слез не будет; а банюшка, аки Манюшка: душе - услада, телу - награда! Ох и любит он ее, сердешный,- хлебом не корми,- потихоньку дудел Палыч, выбирая на сеновале венички.- Ну, уж чаво проще париться в ей? Ан нет… его скородие-с в этом деле толк стяжали вельми красный. Париться оне почитают со смородиновым листом, да чтоб на каменку-то, штоб ее… пивом непременно ячменным плюскали, ну-с, на худой конец, кваском возможно, а иначе, почитай, и бани-то вовсе не было… -Палыч ерзнул на бугристой орясине, отсидев себе задницу. И вновь с серьезным видом оглядел отобранные веники, живехонько представив, с каким наслаждением «его скородие» пройдется распаренным душистым веничком по белой коже. Как зарычит и застонет он от удовольствия на горячей полке, обмякнув усталыми членами. И как затем кликнет по обыкновению его, Палыча, сидящего в «карауле» в предбаннике, и грянет: «Ну-тка, брат, бей своих, чтоб чужие боялись!»

А уж он-то подсуетится: щедро плеснет медным ковшом пиво. Эка, взорвется оно, да хлобыстнет тугим ядром пара по бревнам. Ну, а когда Андрей Сергеевич ухлещется чуть ли не до смерти, снимет всю что есть ломоту в костях, тут держи ухо востро! Как токмо заслышишь шлеп босых ног по сырым досточкам - бери на изготовку бочонок со студеной водицей. Сие венцом баньке-то и станет. Окатишь его, родимого, и подашь на плечи простыню.

Палычу нравилось глядеть, как распаренный, блаженно отдувающийся Андрюшенька растирался крестьянской льняной простыней, плясали солнечные блики на его поигрывающих мускулах. «Не тело, а чистый булат!»,- восхищался слуга.

После такого купания, после того как и он сам, Палыч, наухивался в бане, барин уже завсегда требовал его в кабинет, где потчевал кружечкой. Кружечка эта была знатного фасона - умирать не надо,- бережливо сохраненная еще с прадедовских, петровских времен. Не чета нынешним мелкодонным, кутенка утопить способна была.

* * *

– Тьфу, черт! Башка с прорехой! Щи верхом уйдут!
– будто ужаленный, спохватился денщик, нагнулся, хрустнув коленями, сбросил на землю пару веников, скатился юнцом с сеновала и припустил к дому. Проскочив под навесом, где вековали сбившиеся тесно, словно сошлись посудачить, поленницы дров, миновал амбары с конюшней и, взлетев по щербатым ступеням крыльца, хлопнул полуприкрытой дверью. За спиной испуганно звякнула щеколда, заперев вход.

– Уф, насилу поспел!
–  руки сноровисто подхватили ухватом клокочущий чугунок.

Управившись со щами, старик призадумался: пойти ли ему перетаскивать со двора наколотые поленья, как - «Чу!.. Что за препона?» - взволнованным взглядом он кольнул залитую дневным светом кухню.

В темном углу на потолке тужилась в тенете муха.

– Отжужжалась, звонкая… - Палыч скосил глаза. По дрожащим, поблескивающим нитям шествовал большущий паук.

Денщик нахмурил лоб. С минуту еще прислушивался, потом, хотя тревога и не улеглась, решил, что, видно, ему погрезилось, будто кто-то хаживал по дому. Старый казак перекрестился, в сомнениях шагнул в коридор, там задержался у большого зеркала. Придерживаясь одной рукой за резную раму, заглянул в него. Темное, изрезанное морщинами лицо смотрело на Палыча. Рот был полуоткрыт, серые брови топорщились, в глазах бегали мышки тревоги. Казак с напряженным вниманием вглядывался в свое отображение. В памяти лихорадочно вспыхнул двухнедельной давности случай с ночным визитером.

Вид своего лица с темными кругами вокруг глаз и воспоминание о жуткой ночи так воздействовали, что он не отважился даже ругнуться вслух и пробурчал еле слышным шепотком, почти не нарушая тишины пустого дома:

– Ишь ты, зараза… узелок-то как затянуло…

За окном шумливо прогрохотала телега. Донеслась бойкая болтовня мужиков.

«На ярманку катют, верещаги, напогляд. Нынче все тудась прут»,- мелькнуло в голове. Гнетущее предчувствие беды нехотя приотпустило сердце. Он громко выдохнул воздух, застоявшийся в груди, и еще разок огляделся ревнивым хозяйским оком. Потом прошелся взад-вперед… Тишина стояла такая, что звук собственных шагов набегал на него, отскакивая от темных плинтусов коридора.