Фатум. Том первый. Паруса судьбы

Преображенский, воспользовавшись наступившей паузой, плеснул еще в рюмки, но рассказчик наотрез мотнул головой.

– Знаешь, Andre, признаюсь, я слегка побаивался своего брата, хотя сам не могу объяснить, почему. Я и сейчас ничуть не сомневаюсь, что до меня ему было интереса не более, чем до барской мухи, иными словами, он знал свое место и на глаза не лез. Но вот заноза! В нем чувствовалось некое притяжение, какой-то магнетизм, нечто такое своевольно-дикое, что не позволяло мне выбросить его из головы. По истечении отрочества я был отдан в пажеский корпус. Митрофан тогда уже метил в приказчики. Он был скор и ловок в делах, цепок умом и оттого люб. Поручения, за которые он брался, приносили барыш, и даже маменька как будто оттаяла.

Внезапно капитан наклонился через стол и сказал глухо:

– А знаешь, что Митрофан шепнул мне на дорожку, когда меня отправляли в Петербург? «Я знаю, что тебя, мизгиря, выводят в свет и тебе плывет в руки возможность проявить себя… Возможность, которой меня обделила судьба…» Потом сузил глаза до бритвенного пореза и процедил сквозь зубы: «Не сомневаюсь, братец, что это будет тебе по плечу. Верю, что “ваша барчуковская ручка” обладает нужной хваткою и не опозорит фамилию нашего батюшки!»

Черкасов судорожно опрокинул рюмку и, не морщась, точно то была пустая вода, продолжил:

– Я чувствовал, Andre, что от глаз Митрофана не укрылась и малейшая подробность: как дрогнули мои губы, а в глазах мелькнул страх… и слезы…

– А ты-то что?
–  глаза хозяина не думали о сне.

– Я ?..
–  капитан «Северного Орла» зло подцепил вилкой квашеный капустный лист.- Я в тот момент язык проглотил, ноги мои подломились, что сырой картон… Но это не суть… Главное, что в его лице, в его холодных и светлых глазах я углядел таящуюся усмешку, точь-в-точь как у батюшки, только со звериной дичинкой, и понял, что все эти лета он носил на себе маску, скрывающую то, что он ревностно хранил от чужих глаз… - Ну-тка, налей еще, только водки! Ну же!
–  Черкасов торопливо выпил и, шибая свежим водочным духом, тихо и сыро сказал:

– Брат ненавидел меня всегда люто, как ненавидит солдат окопную вошь.

Рассказчик нахохлился и подавился молчанием, а Андрей ощутил кожей родовую тайну, угрюмую и темную.

«Исповедник» замкнулся в себе, за окном по-прежнему стояла ночь, и слышно было лишь беспокойное сонное бормотание Палыча. Старик «выпустил все пары», не выдержав марафона с господами.

– Ну, а что же было далее?
–  прислушиваясь к скрипу ставен, разбавил тишину Преображенский.

– А далее… случилось… - хрипло откликнулся капитан, и его печальные темные глаза, словно два камня, упали в душу.- Я уже заканчивал пажеский корпус, когда был вызван письмом из дому: занемогла маменька, и все волновались всерьез, врачи высказывали в один голос опасения немалые. Засвидетельствовав сыновнее почтение, я задержался в усадьбе, сейчас уж не помню, дней пять или около того. Теперь я был на семь лет старше, мне было семнадцать; я уверенно держал шпагу, пистолет и женскую талию, однако слова Митрофана по-прежнему бередили память и, черт возьми, при одной только мысли, что я увижу его, тот «желторотый мизгирь» вновь просыпался во мне.

– Так ты столкнулся с ним в тот приезд?
–  Андрей пододвинул расшитый бисером ламутский⁵⁶ кисет. Ожили трубки, кутая лица капитанов в голубую вуаль.

– Вовсе нет, брат! В том то и дело,- после затяжки досадливо огрызнулся Черкасов.- Митрофан был в отъезде: наш дом на Гороховой в Петербурге требовал ревнивого ока перед зимой, сам знаешь. Вот он и хозяйничал там авралом… Батюшка на него в сих делах как на каменную гору надеялся и, помнится, любил сказывать: дескать, нам такого исправника боле вовек не нажить.

– Видно, болело сердечко?

– За грех-то свой? Может, и так,- покорно согласился Черкасов.- Ну-с, в тот приезд прознал я, Андрей Сергеевич, что братца моего хотят женить. Да не по прихоти барской и не по принуждению - зазноба у него завелась, поповская дочь. Я как узрел ее, веришь, влюбился. На год ли, два ли младше была меня, но смотрелась царицей! Кожа белая, как молоко, и без всяких ванильных капель пахла ароматом осеннего сада да прочими всякими там деликатностями… Оттого немудрено, что всяк заезжий болван уж непременно таращился на нее. Боже, и как только я решился на это! Да, видно, судьба, брат Преображенский… в грязь мне было ахнуться. А ее, сам знаешь, сколько ни прикрывай - грязью и останется. Как на духу скажу: животным умом тогда жил, все к черту, спал и видел ее в своих объятиях.

Преображенский усмехнулся, искоса взглянув на друга:

– Ну и?..

Тот закрыл покрасневшие веки и грустно кивнул головой.

– А что потом?

– Потом… укатил в Петербург, чтоб мне тридцать раз утонуть, радуясь, что отомстил Митрофану. «Знай, мол, аварская свиная морда…» Грошовая победа. Героем ведь себя считал, ан на поверку…

– Ужели проболталась?

– Хуже! Затяжелела. Ну-с, а шила в мешке не утаишь: прознали родители, позже Митрофан - словом, наплела изгородь, не перелезешь.- Черкасов рванул ворот и перекрестился.- А она наложила на себя руки. Двойной грех…

Андрей тоже перекрестился на икону, крепко сжал тезкино плечо: «Господи, до каких же степеней мук дошел сей человек, ежели впал в такие откровения!»

Он решительно поднялся:

– Ты как хочешь, дружище, а я на покой… Полно душу терзать…

Вместо ответа тот посмотрел глазами, полными слез, схватил Преображенского за локоть и притянул к себе.

И тот сдался, присел рядом, чувствуя, как трещит голова, глянул на часы: тикал третий час. Услышанное теснилось в голове, переплеталось с дурными воспоминаниями недавней ночи и щипало душу. Пламя свечей временами лихорадил сквозняк - за окном разгулялся ветрюга. Северный и буйный, он приносил с притихшей пристани надрывное эхо разбивающихся о камни волн.

– Я гадал, батюшка живьем меня съест, на другое и не рассчитывал, ночи не спал: одними молитвами жил и всё ждал, что вот… придут за мной, постучат в двери. Дело-то шумную огласку приняло, докатилось аж до самого губернского сыску… Все же поповская дочь… Род-ственники ее подняли сущий ад. Но более всего на свете я боялся теперь мести Митрофана. Его холодные глаза преследовали меня ночами.

– И как же тебя Бог миловал?

– Стыдно сказать, капитан: батюшка-благодетель выгородил меня, подлеца; а я-то, дурак, и рот разинул от счастья, точно кита хотел проглотить.

– Да как же это случилось?

– А так!
–  Черкасов сжал кулак.- Нашли крайнего: во всём обвинили кровного братца моего.

– Но это… - Андрей потемнел лицом.

– Да замолчи ты!..
–  несчастный нервно сцепил пальцы в морской узел.- Еще одно слово, и я погиб!

Преображенский уметил, как друг заморгал, как покатились по его щекам слезы, и понял, что не ему судить сей пасьянс…

В душном молчании офицеры еще раз подавились вод-кой, второй полуштоф обмелел до дна. Пыхнули трубками, и Черкасов, взяв себя в руки, закончил:

– Делу плесенью обрасти не дали. Митрофан был закован в железа и по этапу отправлен на сахалинскую каторгу… Маменька, царствие ей небесное, сраму того не пережила: в ту же годину скончалась.

– А что теперь с братом твоим, знаешь?

Черкасов мрачно покачал головой, чиркая вилкой по пустой тарелке.

– Сгинул, поди ж, там… Кто с нее, «золотой», возвращается?..

За окном хрипуче проголосили первые петухи. Офицеры шатко, как при качке, поднялись из-за стола.

– Не тужи, Андрей Сергеевич… Снявши голову, по волосам не плачут. Радуйся, что хоть «правда» твоего батюшки беду от тебя отвела, схоронила от…