Фаустерон

– Ну, теперь все.

Он захлопнул дверцы обоих "сезамов". Когда мы вернулись в жилые помещения, мне показалось, что его слегка покачивает. Да и я сам почувствовал усталость и головокружение, когда мы после холодильника оказались в теплой комнате.

Ни о чем не думая, я опустился в глубокое кресло рядом с письменным столом. Большим, темным столом.

За таким нельзя ни работать, ни даже просто сидеть. "Зачем и кому нужны такие столы?" - мелькнула дурацкая мысль. Голова кружилась. Старинные картины с фигурами в длинных одеждах плясали у меня в глазах.

– Ну как?
– сказал он.
– Выпьем?

На столе стоял хрустальный графин с водкой. Он уже наливал.

– Ты видел трех персонажей драмы. Завтра последний акт. Или послезавтра.

– Трех?
– кажется, спросил я его.
– Почему трех?

И, вероятно, подумал, что сам могу стать четвертым.

– Конечно, трех. Моя жена, ее любовник и я. Банальный треугольник, правда?

– Банальный, - кивнул я и опрокинул рюмку.

Часть этой гадости вылилась. Я пытался вытереть воротник. Вытирал и вытирал.

– Впрочем, не такой уж банальный. Не совсем. Видишь ли, братец, я ученый. Понимаешь? У-че-ный. Давай еще по одной. Представление начинается завтра.

– Но мы уже пьяны. Кто ты такой, скажи. Кто ты такой?
– так, кажется, допытывался я.

– Дурак, - так, кажется, он отвечал.
– Я Ежи Фауст. Доктор Фауст. Фауст. Фауст. Фауст, - кричал он мне прямо в ухо.

– Не придумывай, - по-моему, кричал я в ответ, и тоже в самое ухо. Не лги. Фаусту было бы тысяча лет. А ты? Ты мальчишка. Молокосос. Мальчик-на-побегушках. Щенок по сравнению со мной. На побегуууу-шках.

Так все началось.

Наутро он сам принес мне поднос с едой и рюмками. Мы пили не закусывая. Разве что чуть-чуть. Он рассказывал о своей Лизе и об этом типе. Он мне нравился. Наверное, влюбился бы в него, если бы был женщиной. Лицо волевое, интересное, умное. И молодое. Кто бы мог подумать, что ему далеко за шестьдесят. Он клялся, что это правда.

– Помнишь эту сцену с холодильниками?

– Не помню.
– Я хотел, чтобы он налил мне еще. Попробовал сам, но он отвел мою руку.

– Ты одинок, один как перст, - сказал он.

– Ну и что?

– Я был тaким же. В свои пятьдесят с лишним выглядел старым и изнуренным.

– Врешь.

– Старым и немощным. Паршивый книжный червь. Без всякого опыта. Знаешь, когда я встретился с женщиной, которую можно полюбить?

– Встретился по-дурацки.

– Ты так думаешь? Она была девчонкой. Естественней было бы ухаживать за ее матерью. Собственно, с этого и началось. Я увидел их обеих в филармонии. Она ходила туда с матерью. Две женщины - одна еще вполне, другая - девчонка. Иногда рядом с ними был и пожилой господин с курносым носом. Отец. А у нее - прямой нос. Не знаю, как это получилось, откуда у нее такой взялся. Носы у них в роду у всех картошкой, как у матери и бабушки, либо курносые, как у отца и деда. Но бог с ним. Неважно, в кого она пошла.

– А ты любишь музыку?
– поинтересовался я, вновь попытавшись наполнить рюмку. На этот раз он позволил.

– Нет, не понимаю этого бренчанья. Оно меня не интересует.

– Зачем же ты туда ходил?

– Чтобы знать, как это выглядит. Мне нравилось смотреть на людей, которые с благоговением бегут от собственных мыслей, глядя на типов с изогнутыми кусками металла и другими смехотворными предметами. Почему у них такая форма, а не другая? Почему они звучат именно так? Функционализм...

– А она тоже функциональна?
– спросил я, вспомнив вдруг морозилку и женщину с металлическими трубочками на голове, - Скажи правду; кто у тебя там в морозилке?

– Она.

– Ты лжешь.

– Убери рюмку и слушай.
– Он смотрел на меня так, будто думал: "Дурак ты, ничего не понимаешь, но должен же я перед кем-то выговориться". По сей день я не знаю, зачем он меня привел. Есть у меня некоторые теории, но о них потом. Попозже.

Он продолжал:

– На лице у меня были морщины, но внутри я был еще не так плох. Ну, не был испорчен. Настолько не развращен, что решил, будто она тоже в меня влюбилась. Хотя кто знает, может, она и любила. Вначале ревновала. Еще как ревновала. Но потом мне пришлось познакомиться и с обратной стороной этой ревности. Она таскала меня по всяким компаниям. И когда увидела, что я пользуюсь успехом у таких же, как она, девчонок, то вовсе не стала избегать развлечений. Стала избегать меня. У нее были друзья. Она встречалась с ними каждый день. Я не покушался на ее личное время. Мужчина моего возраста, который не столь уж многого достиг, не интересуется компаниями. Меня они занимали все меньше. Полное равнодушие к людям.

Ну, не то, чтобы не любил, нет. Но без увлеченности. Понимаешь? А ей было интересно. Сначала она рассказывала мне с подробностями о каждой встрече. Меня это даже развлекало. Я подшучивал над ней, иногда зло подшучивал. Но верил ей. Не допускал и в мыслях, чтобы она смогла... Давай выпьем еще.

– И ты заключил ее в холодильник?

У меня шумело в голове. Разговор вызывал во мне скорее равнодушие, чем интерес. Самочувствие было отличное. О холодильнике я вспомнил просто так. Этот холодильник с телом женщины и другой, с мужчиной, были только пьяным кошмаром.

– Завтра я их разбужу, - сказал он и поднялся.

Он был взбешен. У меня даже возникло ощущение, что он хочет меня ударить. Как на это среагировать? Только это меня интересовало: как среагировать. Покориться или дать сдачи. Но он не ударил. И то хорошо. Он встал и повторил:

– Завтра, в крайнем случае послезавтра. Тогда сам поговоришь с ней. Поговоришь. Увидишь, какая она.

– Выпьем еще, - прервал я его.

В голове у меня было только одно - мысль об алкоголе. Еще немножко. Еще чуть-чуть. Весело? Да? Все кружится, кружится, падает. Даже перестаешь ощущать, что существуешь. Великолепное чувство.

А назавтра этот мерзавец не дал мне ни капли.

И следил, чтобы я не сбежал. Хотя на такое не было у меня ни желания, ни сил. Какой клуб можно сравнить с тем, что я сейчас имею? Нет, не стоит сравнивать. Он не дает мне пить. Но еще даст.

Он во всех подробностях демонстрировал мне свое величайшее достижение. Тела тех двоих покоились в ваннах с физиологическим раствором, температура которого была значительно ниже нуля. Он заставил меня потрогать жидкость. Это был очень холодный лимонад желтоватого цвета. Обнаженное тело казалось в нем восковым, рыбьим. Ничего человеческого, клянусь. Статуя, Твердая - я проверил. Б-р-р-р.

Было в этом какое-то дикое извращение. Хотелось верить, что эта женщина, с такими стройными формами, еще жива, что можно к ней подойти и потрогать, а она когда-нибудь будет все ощущать, говорить. Но сейчас ее не было. Она была неживой, это факт.

Что происходит с человеком, если отнять у него естественную температуру тела? Он все объяснил обстоятельно, но под этим, по-моему, крылось безумие. Он объяснил, что человеческий организм как бы распадается на мельчайшие частички.

Уже при 29 градусах - да, при плюс двадцати девяти - сознание исчезает. Человек становится нечувствительным ко всем раздражителям. Манекеном, глыбой искусственно соединенных костей, мяса и нервов. Это так называемая холодная анестезия. Жизнь постепенно переходит в состояние, которое Клод Бернар назвал "неявной жизнью". Ее нет, вернее, она существует где-то под кожей, дремлет в глубине, как у рыб, вмороженных в льдину.