Фаустерон

Сердце достигает своего полюса холода при девятнадцати, плюс девятнадцати либо даже плюс шестнадцати градусах. Оно прекращает работать, останавливается, замирает. По мере дальнейшего охлаждения прерываются все контакты между отдельными органами и даже клетками. Каждая частичка тела из последних сил старается сохранить хотя бы себя. Не нужна уже пища, не нужен воздух.

– Взгляни,

Он наложил стеклянный колпак на восковое лицо в ванне. Показал на манометр. Громадный манометр с длинной черной стрелкой.

– Я откачиваю воздух.

Стрелка двинулась. Остановилась вблизи нуля.

– Ни капли воздуха.

Я задыхался. Невольно следил за каждым своим вдохом. Казалось, каждый следующий дается труднее. Перестану дышать?

Затем он пояснил, что согласно закону, я помню это отлично, даже удивительно, что так здорово помню, закону Ван Гоффа-Аррениуса интенсивность химических реакций замедляется в два раза при понижении температуры на каждые 10 градусов. При охлаждении тела до плюс 30 градусов, то есть на ничтожные семь делений, потребление кислорода уменьшается наполовину. При двадцати градусах - на целых 85 процентов. Организм, пребывающий при 10 градусах тепла, потребляет лишь 5 процентов от количества кислорода при нормальной температуре. А что же она?

– Она находится вблизи нуля. Совсем не дышит. Понимаешь?

Он рассказал, как заманил их обоих к себе и что с ними сделал. Рассказал со всеми подробностями. Очевидно, сам не мог и не хотел упустить ни единой мелочи. Стремился к тому, чтобы воспоминания не тускнели, навсегда сохранились в памяти.

Но я его оборвал. Заявил, что если он и дальше будет запрещать мне пить, то я ему покажу.

– Ты?
– засмеялся он.
– Ты уверен?

Мне показалось, он меня провоцирует. Но нет. Он искоса на меня поглядывал и уже не смеялся. И разрешил выпить. Да и сам пил. Торопливо, одну за другой.

Он описывал все происшедшее чересчур хаотично.

Так мне показалось. Попались они банально. Он вернулся из поездки в Англию на день раньше. И застал парня с ней. Они, вероятно, очень друг другу подходили, идеально соответствовали как физически, так и психологически. Болтали о разных там глупостях, и это очень им нравилось. Посвящали друг друга в каждую мелочь своих дурацких чувств. А по. отношению к Ежи она повела себя просто ужасно. Сообщила, что он ей осточертел, что он стар, что делать с таким стариком ей нечего, сплошные мучения и тоска. Словом, сказала все. И наконец: надо расстаться. Прямо так. При том парне, который тоже был настроен по-боевому. "Не думайте, что я вас обманул. Никакой грязи. Что вы, в конце концов, о ней знаете? Вы же чужие люди. Какое вы имеете на нее право?"

И вот тут-то Ежи Фауста осенило. Решил воспользоваться своей наукой. "Заморожу ее, - решил он. Остановлю в том виде, в котором ее люблю, а сам воспользуюсь другим изобретением и омоложусь".

Все эти вещи он уже опробовал на животных. Почему бы не испытать их и на себе?

– Погляди на мою шею, - сказал он, расстегивая воротничок своей всегда белоснежной рубашки. На тыльной стороне шеи я увидел цепочки вертикальных шрамов. Маленьких, еле заметных, давно зарубцевавшихся. Когда-то здесь были раны.

– Эта парочка не пробыла в ваннах и десяти лет,- добавил он.

И тут же начал описывать жуткие процедуры, которым он их подвергал. Идя по стопам знаменитых открытий Филатова, установившего, что в тканях, которые находятся при низких температурах, возникают активные вещества, так называемые биогенные стимуляторы, Фауст сделал следующий шаг. Ему удалось выделить одно из таких веществ.

– Раньше никому это не удавалось, - говорил он по-прежнему запальчиво, но и с характерной для себя научной обстоятельностью.
– Никому, ибо я первый сумел довести человека до нулевой температуры. И даже ниже. Вещество, защищающее от неминуемой смерти то, что осталось от организма, проявляет себя при этом особенно сильно. Его становится много, причем оно очень активно. Я назвал его фаустероном, поскольку оно близко к гормонам, понимаешь? Если бы удалось его синтезировать, это был бы настоящий эликсир молодости!

Он замолчал и перевел взгляд на фигуры в ваннах. Подошел к ним и, к моему изумлению, и отвращению, начал их поворачивать, показывая места, с которых брал кожу, содержащую созданный холодом природный фаустерон.

– Уверяю тебя, это была весьма неприятная процедура.

Он охладил этих двоих. Спустя несколько месяцев, или даже год, в их телах накапливалось много фаустерона, тогда он их отогревал - иногда почти приводил в сознание. Срезал лоскутки кожи, приживлял себе. Хотя их было не так много, они возвращали молодость его лицу и всему телу. Потом он снова замораживал людей на долгие месяцы. Вновь отогревал, опять брал кожу. Так проходили годы,

– Сколько всего?
– спросил я нетерпеливо.

– Десять лет. Завтра исполняется ровно десять.

Теперь я уже понимал, откуда взялись слухи о его длительных экспедициях в дальние страны, куда-то на Амазонку.

– Уяснил? Десять лет. И она спустя эти годы выйдет отсюда такой же, какой была, когда я уложил ее в ванну. Девятнадцатилетней девчонкой. Самый лучший возраст. Как было не попробовать? Я думал: "Остановлю ее, заморожу в том виде, в каком люблю, а сам омоложусь". Правда, это потребовало времени. Все требует времени, но в противоположность тому, что обычно бывает, время работало на меня. Омоложусь, думал я, и тогда нам легче будет понять друг друга. Она увидит меня таким, каким никогда не видела. И тогда простит за этот эксперимент, за это свое охлаждение, которое ведь и ей продлило молодость. Да и всю жизнь. Простит, должна простить.

С другой стороны, как мог он так рассуждать? Вероятно, ему изменил здравый смысл. Как можно считать, что человек, которому ты своими руками прервал жизнь, прервал в самую важную минуту, простит тебе все?

Нет, я не понимаю Ежи, Хочу понять, но не понимаю. Не знаю, что в нем засело. Полное безумие. Но когда безумие столь последовательно и логично, столь безошибочно, то какое же это безумие? Боже мой, насколько же я трезв, если небезуспешно пытаюсь понять, чего в этом человеке больше. Желания сделать работу, какой никто до него не делал, стремления к славе, мечты о собственной молодости? А чувство к Лизе?

Когда он застал их вместе, решил охладить не только ее, но обоих, И разыграл все как по нотам. Очень его интересовало, чем эта игра завершится. Я же глубоко убежден, что выигрыш здесь невозможен. Она выбрала этого парня, ставшего затем жертвой ее выбора. Я спросил Ежи, вернется ли к ним обоим полное сознание после эксперимента (я все еще верил, что они выйдут из этого невредимыми).

– Естественно, - ответил он. И добавил: - Конечно, вернется. Без этого вся моя игра пощла бы насмарку. Свободная игра сил, в которую, - он усмехнулся, - втянут теперь и ты.

– Что ты имеешь в виду?

– Увидишь.

Впрочем, мне было все равно. Несмотря на водку, меня пронизывало холодом от его отвратительного, обстоятельного рассказа. Когда он их застал и она заявила с ненавистью, что не будет с ним больше жить, а тот мальчишка держал себя вызывающе, - Фауст сохранил полное спокойствие.

Он уверял меня; "Мне это дорого обошлось, однако меня осенило, что можно сыграть ва-банк. Проверить единым- махом и свое открытие, и человеческую натуру. Другого способа вернуть ее не было. Понимаешь? Ни малейшего шанса".