Федор Алексеевич

— Но я от султана, — начал выходить из терпения капитан.

— А хошь бы и от Господа Бога, — отвечал казак, продолжая подпирать балясину и лузгать семечки. — Не велено, и годи.

Билевич уже намеревался уйти, как вдруг дверь избы резко распахнулась и на пороге явился в исподней сорочке Хмельницкий.

— Кто тут посмел меня требовать?

— Да вот пришёл какой-то. Говорит, от султана, — сказал казак, отрываясь от балясины и переставая щёлкать семечки.

— Кто такой? — уставился мутным взглядом Хмельницкий на Билевича.

— Капитан Билевич, — вытянулся по-военному гость. — Хотел просить вас принять меня, поскольку я еду с поручением султана.

— 3-заходи, — сказал Хмельницкий, отступая внутрь избы. — Охрим, никого ко мне не пускать.

— Слухаю, гетман.

Проходя мимо Хмельницкого, капитан почуял тяжёлый запах винного перегара, исходившего, казалось, от всего тела князя Малороссийского.

Он вступил в полутёмную прихожую, Хмельницкий, шедший следом, сказал:

— Налево и прямо.

Они вошли в большую горницу со столом посредине, на котором громоздились неубранные тарелки и остатки закуски, бутылки, куски хлеба. В горнице стоял устойчивый дух горилки и чего-то ещё прокисшего.

— Вечор с есаулом ужинали, — сказал Хмельницкий и закричал: — Гапка, дура чёртова, убери со стола.

Из угловой горницы послышался шорох, потом шлёпанье босых ног и появилась дородная женщина в малороссийской вышитой рубахе.

— Чего кричать? Сами ж ввечеру не велели убирать. А теперь «дура».

— Принеси горилки, да вареники не трожь.

— Они вже посохли.

— Что ж что посохли. Горилкой размочим.

Женщина собрала и унесла грязные тарелки, воротилась с бутылкой горилки. Хмельницкий налил горилку в две кружки, оставленные на столе, поднял свою.

— Давай, капитан, за знакомство! — И, не дожидаясь Билевича, вылил свою горилку в глотку и тут же, ухватив рукой вареник, стал закусывать.

Билевич несколько помедлил, ему, привыкшему к виноградному вину, трудно было глотать эту гадость.

— Ну чего ты, — подбодрил Хмельницкий. — Пей. Впрочем, постой, давай вместе.

Хмельницкий снова наполнил свою кружку, поднял её.

— Ну!

— Давай, — согласился капитан. На этот раз они выпили почти одновременно.

— Ну что там султан, рассказывай? — спросил Хмельницкий.

— Дело в том, Юрий Богданович, что я послан султаном договариваться с Москвой о мире.

— Они что, белены там объелись, — возмутился Хмельницкий. Снова налил себе и выпил. — Почему со мной не посоветовались? Я им что? Игрушка? С Москвой никакого мира не может быть. Слышишь? — сорвался он на крик, словно Билевич был виноват в этом. — Я спрашиваю, ты слышишь?

— Слышу, гетман.

— Сейчас Чигирин наш, можно идти прямо на Киев, а там на Левобережье. А они «мир». Я уж запорожцев сговорил, они за меня. Они ждут не дождутся нас.

Хмельницкий не давал говорить Билевичу, говорил только сам, и всё более о себе, не забывая подливать в свою кружку горилку и выпивать её, уже ничем не закусывая, даже усохшими варениками.

— ...Как только хан пришлёт ко мне войско, я иду на Батурин. Я сровняю его с землёй, как и Чигирин, а Самойловича повешу как бешеную собаку.

Билевич, видя перед собой почти безумные глаза пьяницы, думал: «И зачем я сюда явился, он же сумасшедший».

Хмельницкий словно услыхал мысли своего гостя, неожиданно прекратив проклятия, спросил его:

— Постой. А ты зачем сюда приходил?

— Я приходил, чтобы поставить тебя в известность о намерении султана искать с Москвой мира.

Хмельницкий трахнул кулаком по столу, подпрыгнули бутылки.

— Не бывать этому, — закричал во всё горло так, что на шее вздулись жилы. Тут же явилась в горнице Галка, сказала озабоченно:

— Серденько, зачем так шумишь? Так вскричал, я аж злякалась.

— Уйди, дура.

— Ни, серденько. Ни. Пидимо со мной.

Обернулась к гостю, сказала с упрёком:

— Ах, пан, до чего человека довели. Нехорошо так, нехорошо.

И хотя «князь» ругал её и брыкался, она увела его из горницы.

«Ну и слава Богу», — подумал Билевич, поднимаясь из-за стола. Вышел на крыльцо, вдохнул с удовольствием чистый воздух. Казак, лузгавший семечки, спросил:

— Ну как? Побеседовали?

— Побеседовали, — усмехнулся Билевич.

Казак понял и тон ответа и усмешку.

— Что делать? Больной человек. Забот много.

На крыльце появилась Галка, недружелюбно взглянув на Билевича, сказала казаку:

— Иди. Зовёт.

Казак отряхнул от семечек руки, жупан, усы и, поправив за поясом ятаган, шагнул в избу. Галка с треском захлопнула дверь, давая понять Билевичу, чтоб уметался прочь и поскорее.

Казак на цыпочках прошёл через большую горницу в угловую, где была опочивальня. Хмельницкий лежал на кровати.

— Охрим?

— Слухаю, гетман.

— Отот капитан, шо был у меня, ты запомнил его?

— Запомнил, гетман.

— Как стемнеет, иди и убей его.

— Как — убить? — опешил казак. — За шо?

— Он хочет помирить султана с Москвой. Не бывать этому, — дёрнулся Хмельницкий. — Я прерву эту нить. Ты слышишь, Охрим?

— Слышу, гетман.

— У тебя ятаган отточен?

— Отточен, гетман, — соврал Охрим, уже забывший, когда он вынимал эту «поганьску орудью».

— Отруби этому капитану голову, слышь, отруби напрочь. Ида.

Казак вышел на крыльцо, прислонился к балясине, долго вздыхал, потом вспомнил о семечках, достал из широких портов добрую жменю жареных и занялся снова лузганьем.

Билевич вернулся во двор татарского бея, где оставил коней и своих спутников.

— Ну как? — спросил его бей.

— Так он же безумен!

— Многие тоже говорят, но когда трезвый, он ничего.

— Мне показалось, он никогда не бывает у вас трезвым. Неужто вы и впрямь доверите такому человеку управлять Украиной?