Федор Алексеевич

Если Чарторыйский при встрече с Тяпкиным едва кивнул высокомерной головой и процедил что-то сквозь зубы, то Сапега, по крайней мере внешне, высказал откровенную радость:

— О-о, пан Тяпкин, как я рад вновь вас видеть.

— Я тоже, — отвечал вполне искренне Василий Михайлович.

— Как видите, ваши хлопоты увенчались небывалым успехом.

— Будем надеяться, — Тяпкин сплюнул. — Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Как говорят, цыплят по осени считают.

— Вы же не думаете, пан Тяпкин, что король послал нас просто прокатиться до Москвы. Мы имеем самые высокие полномочия на заключение договора.

— Дай-то Бог, дай-то Бог.

Тяпкин, поручив спутников великих послов подьячему Посольского приказа, самих провёл в отведённую для них резиденцию и сказал с плохо скрываемой гордостью:

— Отныне, пока вы находитесь в державе великого государя, уважаемые Панове, вы состоите на полном содержании царского величества. Всё, что вам будет доставляться, всё будет для вас бесплатным.

— О-о, — округлился рот даже у спесивого Чарторыйского.

А Сапега не удержался, захлопал в ладоши и едва не пропел:

— Это прекрасно! Это прекрасно!

«Ещё бы не прекрасно, чёртов пан, — думал Тяпкин. — У вас я последние портки закладывал, чтобы не подохнуть с голоду, а вам здесь скатерть-самобранку предоставили».

Разместив великих послов, Тяпкин явился к князю Голицыну.

— Ну как? — спросил тот. — Устроил?

— Устроил, Василий Васильевич.

— Они довольны?

— Ещё бы, встать на полное содержание, да ещё и не довольствоваться. Сапега чуть не плясал от радости.

— Это хорошо, это хорошо. Покладистее будут.

— А я сомневаюсь. Уж их-то я знаю.

— Что ты имеешь в виду, Василий Михайлович?

— За Киев они с нас заломят такую цену, что казна затрещит.

— А что делать? Государь и Дума указали — за Киев ничего не жалеть.

— Вот-вот. И эти прохиндеи знают, что Киев для нас слишком дорог. Вот и заломят цену выше неба.

— А что если, Василий Михайлович, я приглашу их к себе, ну и тебя, разумеется. Сядем за стол, разольём фряжское... А?

— Попробовать можно, — согласился Тяпкин, вспомнив, сколь полезны бывали для него такие застолья. — Даже, пожалуй, может неплохо получиться. Во всяком случае, можно будет выведать, доколе им король разрешил уступать. Сапега болтлив и в пьяном виде вполне может проговориться.

— Ты не знаешь, на что падок Чарторыйский?

— На художества, картины, скульптуры, дорогой хрусталь, фарфор. Я был у него во дворце, весь завешан и заставлен цацками.

— Великолепно. У меня всё это есть, я постараюсь его уволочь любоваться прекрасным, а ты разговоришь Сапегу.

— Ну что ж, это резонно. В отсутствие Чарторыйского его легче будет на откровенность вытянуть. И ещё, Василий Васильевич, оденься в кунтуш, уж так ты ублаговолишь их этим.

— Это добрая мысль. Я, пожалуй, и прислугу всю в польское платье переодену. Ну, Василий Михайлович, — заметил Голицын с оттенком восхищения, — да ты кудесник просто, такое придумать...

— Что делать, князь, — заскромничал Тяпкин. — С волками жить — по-волчьи выть. Вы, надеюсь, по-польски говорите?

— Да вроде неплохо, и читаю и пишу.

— Тогда всё в порядке. А если ещё и прислуга будет по ихой мове...

— Я подберу таких из дворни. Всё будет по-польски.

Князь Голицын, один из богатейших людей державы, не пожалел затрат на подготовку торжественного ужина в честь высоких послов. Помимо обычных московских блюд были доставлены с Волги полные туеса чёрной икры и осётры пудовые. И всё приготовлено было по лучшим рецептам западной кухни поваром-поляком и выставлено на стол. Несколько корзин со свежими фруктами стояли тут же на особых подставках.

Приглашения на торжественный ужин к начальнику Посольского приказа князю Голицыну поляки получили за три дня до события. Они, приглашения, были изготовлены на немецкой бумаге и написаны золотыми буквами по-польски: «Досточтимый пан Чарторыйский! Князь Голицын тщит себя счастливой надеждой, что Вы сможете быть на торжественном ужине, посвящённом Вашему прибытию, у него во дворце в четверг текущей недели. Карета будет подана для Вас в три часа пополудни. Примите мои уверения в глубочайшем уважении. Ваш В. Голицын».

Точно такое же приглашение было написано и Сапеге. Подьячий, изготавливавший эти приглашения, усомнился:

— А не вписать ли обоих в одну хартийку, чай, вместе живут-то.

— Ни в коем случае, — сказал Тяпкин. — Паны — народ спесивый, могут разобидиться. Чарторыйский наверняка взбрыкнёт из-за того, что Сапега рядом будет вписан. Нет уж, братец, пиши две хартийки.

— Чернил жалко, всё ж золото.

— Пиши, пиши, не твои чернила-то.

В четверг приспела пора дивиться Тяпкину, когда к резиденции великих послов подкатили две золочёные кареты, запряжённые шестериком. И кучер первой закричал басовито по-польски:

— Карета светлейшему пану Чарторыйскому!

А кучер второй возопил высоким фальцетом:

— Карета пану Сапеге!

Тяпкин был в восторге: «Ай да князь, ай да умница! Вот распотешил-то спесь панскую». И где-то в глубине души Тяпкин сам малость спесивился: «У меня научился». Но это даже не спесь была, а некое удовлетворение учителя своим догадливым учеником.

Встретили высоких послов, подъезжавших к хоромам князя Голицына, лакеи в расшитых ливреях. Кланяясь панам поясным поклоном, вели их церемонно в дом, где на крыльце поджидал гостей сам хозяин в новеньком кунтуше.

— Милости прошу, Панове.

Голицын слегка нервничал — ещё не появлялся Тяпкин: уж не стряслось ли чего с ним? Но с Тяпкиным было всё в порядке, полюбовавшись на выезд высоких гостей из резиденции, он направился пешком вслед за каретами в сторону голицынской усадьбы, нисколько не расстраиваясь от великой разницы передвижения панов и его — русского дипломата: где наша не пропадала, лишь бы польза была. Он, Тяпкин, готов и на брюхе это расстояние проползти, никак не унизясь, лишь бы склонить спесивых великих послов на уступки в договоре.