Федор Алексеевич

— А имя, имя этого князца, что спас русских? — спросил царь.

— Его нет в скаске, — отвечал дьяк.

— Жаль. Имя возмутителя сообщили, а кто утишил бунт, нет. Жаль. Отпишите и спросите имя его и от царского имени пусть его наградят чем-нито. Что у них там ценится?

— Оружие, государь.

— Вот пусть ему и дадут доброе ружьё с боезапасом.

— Хорошо, государь. Всё исполним.

— Ну что там ещё? Читай.

— Это скаска из Красноярска, государь, от воеводы Загряжского.

— Что он пишет?

— Тоже ничего хорошего.

— Всё равно читай.

— «...Киргизы Томского уезда, озлясь, ударились в разбой и измену, против них мы выслали конных казаков, которые побили разбойников, отобрали у них награбленное, потеряв при этом пятерых своих. Большая толпа киргизов пришла под Красноярск. Не сумев одолеть город, они сожгли шестнадцать окрестных деревень, перебив многих жителей. На подмогу киргизам пришли тубинцы, это озлило детей боярских и казаков. Они вывели за город тубинских аманатов и на глазах родственников расстреляли их».

— И правильно сделали, — подал голос Хованский, и многие бояре посмотрели на него неодобрительно: поперёд государя выскакивает, нехорошо, невместно. Сказано, Тараруй!

Но государь не пренебрёг, ответил:

— Ах, Иван Андреевич, разве зло злом убьёшь. Вы намного старше меня, опытнее, уж должны бы понимать это.

— Но, государь, они же шестнадцать деревень сожгли, людей побили.

— Значит, сборщики их чем-то обидели. Сколько раз уж как начнём разбираться, с чего началось, ан в наших же русских и упираемся. Попадётся сборщик ясачный нечестный или злодей, значит, жди там беды. Разве не так?

— Да оно, конечно, так. Но и инородцам всё едино нельзя попускать, на голову сядут.

— А что за геройство расстрелять аманатов-заложников, — продолжал Фёдор Алексеевич, — тем более что в аманатах часто дети вождей. Они-то при чём? В общем так, Иван Пантелеевич, отпиши в Красноярск: за те, что воевода допустил убийство аманатов, посадить его в тюрьму на сутки. Пусть посидит, подумает. Повторится ещё, не посмотрю на чин, определю бить кнутом нещадно. А служилым людям велю сказать... — Царь взглянул на подьячего, сидевшего с бумагами. Тот догадался, умакнул перо в чернила. — ...Мы служилых людей за ту вину, что аманатов расстреляли, — начал диктовать государь, — смертной казни предали, но для нынешней их службы и разорения мы ту вину им велим отдать, и они бы, видя нашу премногую милость, нам изрядно служили бы и у тубинских князцов аманатов взяли добрых родов и впредь их не расстреливали бы. Аманаты берутся не для казни, а для тишины между служилыми и ясачными людьми... Записал?

— Записал, государь.

— Может, воеводу-то не стоит ронять перед служилыми-то, — сказал боярин Милославский. — Чай, Загряжского фамилия не из последних.

— А что ты предлагаешь, Иван Михайлович?

— Выговорить за недосмотр.

— Про выговор он тут же забудет. А вот посидит в тюрьме хотя бы денёк, это ему запомнится до скончания живота.

Никто из бояр не поддержал Милославского, так и приговорили, как государь указал: воеводу Загряжского на сутки в тюрьму посадить.

— Ну всё, что ли? — спросил государь дьяка.

— Нет, государь, вот ещё скаска из Верхотурья от приказчика Арапова. Арапов этот — садчик, он крестьян на землю сидит, которые туда из других мест прибывают.

— Что сообщает Арапов в своей скаске?

— Он пишет, что был в одной из татарских слобод в Кунгурском уезде для разных покупок и что пришли к татарам десять башкирцев и подбивали их идти весной воевать Кунгур и другие сибирские слободы. Они так говорили, что-де Чигирин турки и крымцы взяли и государевых людей побили и мы будем воевать, потому что мы с ними одна родня и душа. Арапов пишет также, что башкирцы и татары, кормя лошадей, луки и стрелы делают, и ружей у них много, у некоторых по две-три пищали приготовлено. Готовятся Кунгур промышлять.

— Но это весной грозились, а сейчас ведь лето. Может, тем и кончилось?

— Нет, великий государь, они ещё на лыжах под Кунгур явились.

— И что?

— Сожгли Кунгур, — молвил дьяк виновато, словно это он сжёг.

— Так что ж ты нам скаску Арапова читаешь после случившегося? Надо было, получа скаску, немедля слать в слободы те служилых людей.

— Скаска долго шла, государь.

— Вот и врёшь, — вскочил Милославский. — Я знаю, в Сибирском приказе все скаски приходящие, не читая, складывают. А читают, когда государь отчёта затребует. Читают все гамузом. У меня на дыбе один подьячий сказывал, что некоторые скаски годами не читаются, и если шибко устаревают, то сжигаются.

— Что скажешь, Иван Пантелеевич? — спросил дьяка государь.

— Что скажу, великий государь, что все мы не без греха. Сам видишь по той же араповской скаске. Но чтоб сжигать их, того у нас не бывало.

— Но вот же говорит Иван Михайлович.

— Ах, государь, на дыбе да под кнутом ещё и не то скажешь, родного отца в Иуды запишешь.

— Да, — неожиданно поддержал дьяка князь Голицын, — на дыбе истину трудно узреть, там не правда — кнут правит.

Милославский, видя такую поддержку, не стал далее спорить, а, садясь, проворчал негромко:

— Вора да татя только кнут и правит.

Далее царь попросил бояр говорить по делам сибирским, но ничего путного никто предложить не смог. Одоевский договорился до того, что предлагал приказчика Арапова наказать, что запоздал со своей скаской.

— Да ты что, Яков Никитич, кто ж за усердие наказывает, — сказал государь. — Разве он виноват, что скаска долго в пути была. И потом, это дело людей служилых — есаула, сотника, а ещё вернее — воеводы. Они должны были, как только явились башкиры-смутьяны, меры принимать. Почему приказчику это показалось важным, а им — нет?! Вот и получили разгром Кунгура.

И всё же в конце долгого обсуждения государь велел написать всем сибирским воеводам, чтоб с инородцами обращались мягче, что с ними жесточью ничего не добьёшься.

После обеда государь обычно отправлялся отдыхать и Дума «думала» уже без него, как правило, по делам мелким, и если что решала, то всё равно назавтра решение это докладывалось государю и им утверждалось. Иногда государь, особенно при болезни, всё передавал Думе: «Как решите, пусть так и будет».

Но в этот день после обеда государя ждал уже Симеон Полоцкий, который, исполняя царский указ, в одной из палат Кремля устроил типографию и ныне обещал показать её Фёдору Алексеевичу. По дороге к типографии Полоцкий спросил царя:

— Что так мрачен, государь?

— Худые новости из Сибири, Самуил Емельянович. Волнуются инородцы, ясачные люди.

— Видно, утесняют их местные правители.

— Там всего понемногу. В Верхотурье вон татар да башкир победа турок под Чигирином воодушевила, одной веры с ними — мусульмане.

— Надо перекрещивать их в нашу веру.

— А сие возможно? — удивился Фёдор.

— А отчего ж нет.

— Надо подумать над этим, Самуил Емельянович. Надо подумать. Спасибо за мысль мудрую.