Фельдмаршал Репнин

За чаем разговор о деньгах более не возникал. Панин рассказывал о проводах в Москву графа Григория Орлова. Императрица поставила перед ним задачу в течение ближайших недель очистить Первопрестольную от страшной заразы.

–  Вы считаете, что он справится?

Панин ответил не сразу.

–  Я не люблю этого человека, - сказал он.
– Его поведение часто не соответствует дворянскому званию. Но в одном отказать ему трудно - в умении добиваться своих целей. Словом, государыня знала, кого посылает с таким поручением.

–  Наверное, и здешних лекарей с собой взял?
– поинтересовалась Наталья Александровна.

–  Не только лекарей. В Москву отправились сотни гвардейцев с огромнейшим обозом, нагруженным съестными припасами и лекарствами. Кроме того, граф повёз с собой несколько мешков денег, почти полностью очистив казну. При тех возможностях, которые у него есть, не так уж трудно добиться быстрого успеха.

–  Помоги ему Бог!
– перекрестилась Наталья Александровна.
– В моём понятии чума страшнее войны.

–  Любая моровая болезнь таит в себе великое бедствие, - согласился Панин.

Репнин в разговор не вступал. Он был занят мыслями о том, где можно раздобыть деньги для выплаты долгов и всевозможных расходов в течение предстоящего года, которые представлялись ему устрашающе большими.

3

В соответствии с указом военной коллегии главнокомандующий армией фельдмаршал Румянцев освободил князя Репнина от обязанностей командующего отдельным корпусом сроком на один год ордером от 1 октября и тем самым как бы отрезал ему пути к ретираде. С момента получения сего ордера Репнин стал готовиться к выезду за границу к целебным водным источникам самым серьёзным образом.

Главной препоной всё ещё оставались деньги. Он долго искал, но так и не нашёл состоятельного человека, готового открыть перед ним свою мошну. Правда, Наталье Александровне удалось собрать у своих родственников князей Куракиных семь тысяч рублей, да ещё почти такую же сумму выдали в счёт жалованья за службу в армии, но всё равно этих средств было мало. Требовались многие десятки тысяч рублей.

Хоть и не хотелось, а всё-таки пришлось снова обратиться за советом к графу Никите Панину. Был бы жив бывший канцлер граф Михаил Илларионович Воронцов, Репнин бы, конечно, обратился к нему. Добрый, щедрой души человек, он никогда ему ни в чём не отказывал. Но графа больше нет, он умер ещё четыре года тому назад. Не было в живых и графа Бестужева-Рюмина, его прежнего покровителя. Из близких ему людей, на поддержку которых он мог рассчитывать, оставался один Панин.

–  Плохи твои дела, - выслушав его, сказал Панин.
– Выложить в долг сразу десятки тысяч рублей - такого богача в России вряд ли найдёшь. Впрочем, - после некоторого раздумья продолжал он, - я знаю человека, у которого есть такие деньги. Только живёт он не у нас, а в Голландии. Это известный всей Европе банкир Гопа.

–  Вы считаете, что я смогу к нему подступиться?

–  А почему бы и нет?.. Ежели найдёшь знатного поручителя, двери банка распахнутся перед тобой без скрипа.

–  Но где найти такого поручителя?

–  Да в той же Пруссии, куда едешь лечиться. На вашем месте, - продолжал Панин, вдруг перейдя на «вы», - я рискнул бы обратиться к самому принцу Генриху, брату короля. Как мне известно, он о вас очень высокого мнения.

–  Но мы с ним не так близки, чтобы обращаться с подобными просьбами. Одно время были постоянными партнёрами в шахматы, но это ещё ничего не значит.

–  Но поговорить-то с ним можете?

–  Я должен всё это хорошенько обдумать.

После такого разговора на душе у Репнина стало легче: перед ним засветился луч надежды. Он пока ничего не говорил жене, но с того момента мысль о получении крупного займа у богатого голландского банкира не покидала его.

А жизнь тем временем шла своим чередом. Из Москвы, куда отбыл с великой командой граф Орлов, дабы покончить с моровой язвой, всё ещё поступали плохие вести. Чума продолжала безжалостно косить людей, хотя и предпринимались против неё решительные действия.

Очень много толков вызвало сообщение о бунте московской черни. Однажды у Варварских ворот стал собираться народ с подаяниями Боголюбской иконе Богоматери. Желая избежать большого скопления людей в тесном пространстве, архиепископ Амвросий приказал запечатать сундук для сбора подаяний и вместе с иконой перенести его в другое место. Разъярённая чернь с криками: «Грабят Боголюбскую Богородицу!» бросилась искать архиепископа для расправы сначала в Чудов монастырь, а затем в Донской. Найдя его в Донском монастыре, бунтовщики учинили над ним скорый суд и убили. Чтобы подавить бунт, генералу Еропкину, оставшемуся за градоначальника, пришлось применить против бунтовщиков пушки, выставить войска...

В связи с непрекращавшейся опасностью распространения чумы императрица издала собственноручный манифест, в коем с соболезнованием указывала на тех, кто «поставляя карантин себе за великое отягощение, скрывают больных и не объявляют о них поставленным в каждой части города начальникам; другие, оставляя больных в домах одних без помощи и попечения, сами разбегаются и разносят болезнь и трепет, которыми заражены; третьи вынашивают скрытно мёртвых и кидают на улице христианские тела без погребения, распространяя заразу единственно чтоб не расстаться с заражёнными пожитками и не подвергнуться осмотру приставленных к тому людей». Манифест заканчивался словами: «Всякое же угнетение, утеснение, грубость и нахальство всем и каждому запрещаем употреблять, - наипаче же паки и паки наистрожайше запрещаем всем начальникам и подчинённым брать взятки и лихоимствовать как при осмотрах, так и при выводе в карантин».

Дабы предупредить появление язвы в самой столице, было приказано устроить на подступах к Петербургу карантинные заставы. Дополнительные карантинные заставы были поставлены на Старорусской, Тихвинской, Новой и Старой Новгородской и на Смоленской дорогах. На все заставы были определены гвардии офицеры с командами для «наикрепчайшего смотрения, чтоб никто без осмотра и окурения не был пропущен из едущих и пеших, с их экипажем и пожитками».

К концу октября из Москвы стали, наконец, поступать обнадёживающие вести. Если раньше число чумных жертв доходило от 800 до 1000 в день, то сейчас умершие исчислялись только десятками. Всё это приписывалось заслугам графа Григория Орлова. Фаворита императрицы расхваливали на все лады. В некоторых присутственных местах посетителям навязывали стихи московского поэта Василия Майкова, посвящённые любимцу общества. Вот что писал о нём поэт:

Не тем ты есть велик, что ты вельможа первый – Достойно сим почётен от росской ты Минервы За множество твоих к Отечеству заслуг!
– Но тем, что обществу всегда ты верный друг... Не самую ль к нему дружбу тем являешь, Когда ты спасть Москву от бедствия желаешь? Дерзай, прехрабрый муж, дерзай на подвиг сей, Восстанови покой меж страждущих людей... Когда ж потщишься ты Москву от бед избавить, Ей должно образ твой среди себя поставить - И вырезать сии на камени слова: «Орловым от беды избавлена Москва!»

«Покоритель язвы» вернулся из Москвы в Петербург в конце ноября. Это событие было отмечено шумными торжествами. По сему случаю в Царском Селе были сооружены триумфальные ворота, а на монетном дворе по приказу императрицы выбили медаль с его портретом и изображением Курция, бросающегося в пропасть, с надписью: «И Россия таковых сынов имеет».

Итоги работы по ликвидации моровой болезни обсуждались на открытом заседании Государственного совета с участием наиболее видных представителей высшего общества. Имел приглашение на это заседание и князь Репнин, но присутствовать на нём не смог. Состояние его здоровья снова ухудшилось, и он вынужден был большую часть времени проводить в постели. Почти всю зиму не покидал он своего дома.