Феллах

— Пожалуй, и для Тауфика хуже наказания не придумаешь! — пошутил кто-то. — Для него это страшнее виселицы.

Что касается Тауфика, то он соглашался на все, лишь бы спасти свою шкуру, лишь бы Ризк-бей не узнал, что он его выдал.

Всю ночь в деревне никто не сомкнул глаз. Веселились до утра. Играла музыка, пели песни, водили хоровод, плясали. Не забыли и о теленке, приготовленном в доме Тауфика. К утру от него ничего не осталось. Ели с аппетитом — не слишком часто приходится пробовать такое мясо!

А наутро опять собрались вокруг земляков, что вернулись из тюрьмы. Абдель-Максуд не просто рассказывал о пережитом, не ограничивался воспоминаниями о тяжелых днях. Он призывал всеми силами, всеми способами бороться с людьми, воплощающими зло на земле.

— Для них нет ничего святого, — говорил он. — Это не люди, а звери в человеческом обличье! И с ними я познакомился там, в тюрьме. Сколько издевательств мы вытерпели от них! Если все рассказать, не поверите. Покуда жив, не смогу забыть. И молчать об этом нельзя! Нужно протестовать против беззакония и самоуправства, делать все, чтобы очистить страну от тех, кто оскорбляет людей, унижает их достоинство, издевается над ними… Надо писать жалобы, направлять петиции во все правительственные учреждения. То, что произошло с нами, не должно повториться! Нам нужно всем вместе разобраться в происходящем. Попытаться ответить на главный вопрос: кто заинтересован в нарушениях закона? Кому это выгодно? Конечно, не революции и не обществу в целом, а отдельным элементам. Зачем они издеваются над людьми? Чтобы озлобить, убить веру в дело социализма! Чтобы в конечном итоге задушить революцию!.. Но этому не бывать! Их планы не сбудутся! Я знаю, подобные элементы нарочно сеют в народе семена страха! Запугав народ, они хотят расчистить себе путь к власти. Но мы не имеем права сидеть сложа руки. Сейчас, по-моему, всем ясно: надо действовать! Действовать энергично и решительно. Тебе, Инсаф, не мешало бы снова пробиться к министру. Ты с ним уже встречалась, он тебя знает. Постарайся передать нашу жалобу лично ему. Тебе, Абдель-Вахид, надо расшевелить уездный комитет молодежи. Члены нашего комитета АСС должны бить во все колокола, чтобы каждый был настороже. Надо писать в самые высокие инстанции. Там, наверху, должны знать — любое самоуправство и беззаконие расчищает дорогу врагу!.. — Абдель-Максуд с трудом перевел дыхание и, держась рукой за сердце, сказал: — И пусть пришлют кого-нибудь нам на помощь!.. Вместо меня… Видно, я уже не борец… Выдохся..

— Да что ты такое говоришь, Абдель-Максуд? — не выдержал я. — Призываешь бороться, а сам — руки вверх? Разве можно останавливаться на полпути?! Ты ведь всю жизнь отдал борьбе за правду… Вспомни… В студенческие годы ты участвовал во всех демонстрациях! Кричал: «Вон англичан!» Ты всегда был смелым и мужественным. Пули не могли тебя устрашить… Ты верил в справедливость нашего дела, верил в народ, в торжество правды — и сражался. Сколько раз тебя арестовывали! Сколько раз бросали в тюрьму! Правда, это было при англичанах. Тогда ты знал, за что сидишь, и мог вынести любые пытки. Мы понимаем, сейчас тебе выпало более тяжкое испытание… Но ты не должен отчаиваться и сейчас. Разве можно отказываться от дела всей своей жизни? Поверь мне, те, кто совершил над вами насилие, непременно будут наказаны. Не унывай! Возьми себя в руки! Улыбнись и положись на аллаха. Почему ты думаешь только о подлецах и проходимцах, таких, как Исмаил? Ведь есть и другие люди! Вспомни хотя бы Фармави!

Мне и потом не раз приходилось подбадривать Абдель-Максуда, убеждать его не замыкаться в себе, по-прежнему оставаться в гуще людей, звать их к борьбе. Но Абдель-Максуд всегда только молча выслушивал мои доводы и искоса посматривал на меня. Лицо его оставалось неподвижным, как гипсовая маска. Лишь иногда он будто оживал, силился произнести какие-то слова, которые застряли у него в горле. Но, лишь беззвучно пошевелив пересохшими губами, горестно вздыхал и опять погружался в свои невеселые думы.

Совсем иначе вел себя Абдель-Азим. Он тоже рассказывал о своих злоключениях. Поведал людям о всех своих мытарствах и страданиях. Феллахи с волнением слушали его рассказ, переживали вместе с ним его унижения, воспринимая его боль как свою собственную. Абдель-Азим громко возмущался несправедливостью и беззаконием и в то же время исподволь подводил людей к выводам, которые сам для себя уже давно сделал: враги социализма хитры и коварны, действуют исподтишка, их оружие — ложь, они прикрываются законом как щитом. Они пролезли всюду, добрались до самых верхов и при каждом удобном случае наносят удары. Причем выбирают самые уязвимые места, а если это не удается, то не гнушаются и ударами в спину. Поэтому все, кому дорог социализм, должны быть бдительны, должны обезвреживать врага раньше, чем он подготовится к новому прыжку.

Что касается Салема, то он был поглощен своим счастьем. И не испытывал ничего, кроме пьянящей радости первых дней супружеской жизни. Все обиды, оскорбления и унижения, которые ему пришлось перенести и которые прежде заставляли сжиматься его сердце, теперь отошли на задний план. От них остался только горький привкус. За последнее время ему пришлось испытать слишком много горя, чтобы не чувствовать его привкус даже в медовый месяц. Но он по-прежнему твердо верил, что рано или поздно наступит долгожданный день возмездия, когда враги социализма получат по заслугам. Аллах не допустит, чтобы зло восторжествовало…

По вечерам он помогал Тафиде готовиться к занятиям на курсах по ликвидации неграмотности. А днем — с утра и дотемна — трудился на поле. С присущей ему доверчивостью Салем привязался к новому уполномоченному. Он подробно рассказывал ему обо всем, что происходило в деревне, рассказывал и о махинациях бывшего уполномоченного. Абдель-Максуд не раз предостерегал Салема, чтобы он не слишком откровенничал и держал ухо востро с чужими людьми, по Салем оставался самим собою.

Хиляля, казалось, не могло сломить ничто. Он оставался оптимистом, верил, что со временем все станет на свои места. Не сомневался он, что Абдель-Максуд оправится от потрясения и снова будет жить во имя людей. Но нет-нет и Хиляль ходил озабоченным и задумчивым. Как никогда раньше, его тревожила судьба собственных детей. Прошел год, как умерла его жена, оставив ему пятерых малышей — самому старшему лишь недавно исполнилось десять лет. Жизнь для него была всегда слишком щедра на горести и слишком скупа даже на быстротечные радости. Когда Хиляль сидел в тюрьме, он больше всего тосковал по детям. Почти каждую ночь он видел их во сне и, просыпаясь, плакал. Вот там-то он и надумал — волей аллаха, выйдет он из тюрьмы и обязательно женится. Одному нельзя: детям нужна женская ласка и забота. И эта мысль не давала ему покоя.

Вернувшись в деревню, он стал думать, как осуществить свое намерение. Поразмыслив, решил, что лучшей парой для него была бы, конечно, Инсаф.

Сначала он попытался было завести об этом разговор с Салемом, но тот встретил его без особого энтузиазма и явно предпочитал отмалчиваться. Как ни старался Хиляль, ему не удалось вытянуть из Салема ни единого слова.

Тогда Хиляль направился к Инсаф. На его прямой вопрос она дала ему такой же ответ: замуж она не собирается.

После короткого раздумья Хиляль спросил:

— Почему же? Раньше ты несла тяжелую вдовью ношу из-за сына. Теперь сын вырос. Разве не пора подумать о себе?

— Все это так, — согласилась Инсаф, — но я слишком стара, чтобы выходить замуж. И к тому же не время думать об этом — есть дела поважнее.

— Стара, говоришь? Хороша старуха, ну и ну! Посмотри на себя! Да ты в самом расцвете сил! И молодость, и красота — все при тебе! Нет, тут дело не в этом… Видно, здесь замешано другое. Зачем от меня скрывать, говори все как есть!

Инсаф задумалась, по ничего не ответила.

Хиляль решил не терять времени даром и прямым ходом направился к шейху Талбе просить, чтобы тот замолвил за него словечко перед Инсаф. Потом он обратился с такой же просьбой к Абдель-Азиму и к Абдель-Максуду.

Проведя эти обходные маневры, Хиляль предпринял повторную лобовую атаку. К его удивлению, на этот раз Инсаф довольно быстро дала свое согласие, но с оговоркой: она выйдет за него замуж только после того, как пройдут выборы в правление кооператива и в комитет социалистического союза, на которых Ризк должен с треском провалиться.

— Да ты что? При чем тут выборы? — изумился Хиляль и уставился на Инсаф так, будто впервые видел ее. Затем уже серьезно и с почтением произнес: — Ну и баба! Клянусь аллахом, ты одна стоишь сотни мужиков. Если уж ты такая настырная и задумала спихнуть Ризка, то поделись своими планами хотя бы с Абдель-Максудом. Иди к нему и расскажи обо всем. Хватит ему сидеть дома. Если уж действовать, так сообща. Один ум хорошо, а два лучше. К тому же, хоть ты и умная, но как-никак баба. Да и народ его скорее послушает…