Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Сидя в тесном помещении купе, освещаемом тусклым потолочным плафоном, у нас было время подумать о себе и о жизни вообще.

И я подумал:

Почему такие суки типа Паши Засохина, всегда находятся в струе общества, а я всегда с краю?

Почему им никогда не приходится доказывать свою полезность обществу, а я должен делать это перманентно?

Они априори - столпы общества или, по крайней мере, подпорки; на них всегда есть спрос, а на таких, как я, никогда нет спроса.

Я всегда был и буду подрывным элементом, почему?

А потому, ответил я себе через некоторое время, лежа на диване и глядя в потолок, потихоньку зараставший зеленой плесенью, - что я художник. Художник по своей натуре оппозиционер. У него никогда не бывает полюбовных отношений с официальной властью и с тем, что считается правилами хорошего тона, то есть - молчать, когда тебя не спрашивают, и говорить то, что хочет слышать заправилы истеблишмента. Причем качества оппозиционера и неудобного человека у будущего художника закладывается с детства.

Еще в школе я не раз ставил учителей в неловкое положение своими высказываниями относительно "справедливого" устройства социалистического общества. Классная руководительница, бледно улыбаясь, предупредила: "Смотри, Колосов, как бы тобой не заинтересовалось КГБ".
– "А разве у нас не свобода слова?" - ехидно поинтересовался я.

В классе среди учеников были два милиционера и один военный. Но никто, слава Богу, на меня не донес. Может, потому что я был совершенным сопляком в сравнении с ними, взрослыми дядьками и тетками (у нас была и 45-летняя школьница). Я тогда кончил школу-восьмилетку и чтобы продолжить учебу, пришлось искать другую альма матерь, а ШРМ была в двух шагах от нашего дома, мать и подала туда мои документы. Сам же я был занят - бегал по улицам, собакам хвосты крутил, как выражался мой дед. Он не любил бездельников, не знал, что такое отдыхать на пенсии, до самой кончины делал катера и яхты, в одиночку ходил в плавания по рекам Урала и писал мемуары. Я так и не успел доказать ему, что тоже что-то значу в этой жизни.

И в армии, где я служил в погранвойсках на советско-китайской границе, приходилось доказывать свою значимость. И там я не был, как все, и это кой кого злило. Хорошо, что начальник нашей заставы капитан Будилин, Сергей Леонидович, по прозвищу Будда, светлая ему память, за меня заступался. Под его крылом (мягким изнутри и жестким снаружи) я писал лозунги в теплом красном уголке, а тот, кто меня недолюбливал, дрожал под пронизывающим январским ветром на посту и роптал. И тем роптаниям внимало начальство. Едва Будилин уезжал в штаб погранотряда или еще куда-нибудь, сейчас же меня посылали рыть какие-то траншеи, чистить замерзший сортир...

Я понимал, что не любившие меня люди, а их было гораздо больше, чем несколько моих друзей, в чем-то правы, даже, может быть, во многом правы, но виноват ли я, что умею рисовать, а мои недоброжелатели этого делать не умели. Некоторые из них никогда ни одной книжки в руках не держали, кроме букваря и устава. Зато они могли железяки гнуть голыми руками, а я нет. Они были оловянными солдатиками, отлитыми по одной форме, а я был вырезан из дерева. Я слишком выделялся своей интеллигентской хрупкостью, которую так соблазнительно сломать. Поэтому, если бы не милость ко мне Господа, проявленная в лице капитана Будилина, быть бы мне постоянным чистильщиком сортира. Они хотели меня уравнять, а если нет, то сломать.

Среди них я был чужим.

На заводе и вне его было то же самое. Рабочие считали меня интеллигентом, интеллигенты видели во мне мужлана.

Но что более всего удивительно - я не был своим и среди своих.

И в Художественной студии мои отношения с Учителем складывались поначалу тяжело.

Впрочем, я тогда этого не знал. Я-то полагал, что он меня вообще не замечает. Мои работы в акварели были суховаты, совсем не в его стиле и не в стиле его студии. Работал я по классической трехэтапной схеме, как учил меня отец мой - старший архитектор "Уралсельхозстроя" (который, если б не его пагубная страсть к алкоголю, давно бы руководил этим учреждением), как рекомендовали учебные пособия.

Смолко же, наш преподаватель, был модернистом (хотя бы в тех узких рамках, каковые дозволялись в те достославные времена борьбы с абстракционизмом) и, соответственно, ребята подражали ему. Никакой поэтапности в работе с акварелью они не признавали, работали сразу в полный цвет - сочно, быстро, смачно. Если краска стекает через весь лист - это не беда, считали они (я в этом случае ужасался), так даже живописнее. Потом я быстро стал расти в технике акварели и графики, особенно в жанре портрета, и это ни осталось не замеченным. Но это было потом, а пока...

Мы с ребятами, во главе со Смолко, как-то сидели на стульях, составленных в тесный кружок, и, кажется, обсуждали план поездки на пленэр. Я сидел напротив Смолко и по своей дурной привычке позволил себе съехать со стула. Я почти лежал, выставив свои длинные ноги далеко вперед, под самый стул Смолко. Он что-то говорил насчет того, по сколько рублей скинемся да сколько бутылок водки возьмем с собой на всю группу, потом пошел красными пятнами и вдруг заорал на меня с сильным украинским акцентом: "А ну сядь прямо! Шо ты развалился!!! Развалился тут, понимаешь... И ВООБЩЕ!.. (это было сакраментальное восклицание, предваряющее взбучку; восклицание, после которого человеку в лицо высказываются все его грехи - прошлые и будущие).

Я сел прямо, как линейку проглотил. Дальше я услышал слова, от которых чуть не свалился со стула:

– Тебя кто прислал сюда?! Тебя прислали, чтобы КОНТРОЛИРОВАТЬ меня?! Проверять меня?!.

Я не мог понять причину его гнева. То есть, первоначальный толчок, несомненно, дала ему моя раскованная поза, согласен - слишком, быть может, неуважительная. Но обвинения в стукачестве, в шпионстве!.. казались мне дикими и несправедливыми.

Я был уничтожен морально и готов был провалиться сквозь пол на первый этаж дворца культуры им. Ленина. Чем закончилась сцена с избиением младенца, я, младенец, не помню (память жалеет нас). На мое счастье, ребята, по-моему, не придали значения этой выходке Смолко. Они мало что поняли. Как, впрочем, и я. Но только потом до меня дошло, что имел в виду Учитель мой.

Я вспомнил, что, заполняя анкету при поступлении в Студию, указал свою должность на заводе - контролер ОТК. Все остальные же студийцы работали профессиональными художниками-оформителями (маляр-плакатист - так называлась тогда эта должность, если уж быть точным). Наш завод содержал Студию на свои деньги и платил Смолко, члену Союза Художников, зарплату. И вот Смолко решил, что через мою скромную персону его пытаются КОНТРОЛИРОВАТЬ, проверять, устраивать негласные ревизии и прочая на предмет его, Смолко, умения работать, тому ли он учит советских маляров-плакатистов и нет ли тут дурного влияния Запада? Вся эта белиберда, оказывается, вращалась у него в мозгах на холостом ходу, пока я, образно выражаясь, не нажал курок. И тогда все, что скопилось в уязвленной душе художника, разом выплеснулось мне в морду.

Пытаясь смыть позорное и, главное, незаслуженное обвинение, я работал с удвоенным старанием, как какой-нибудь еврей в Польше, пытающийся поступить в университет и вынужденный знать предметы даже не на отлично, а на отлично с тремя плюсами. И это принесло свои плоды. Вскоре на заводе открылась вакансия, и я сменил всеми презираемую должность и стал тем, кем должен быть - маляром-плакатистом 3-го разряда, потом - 4, 5 и, наконец, 6-го разряда. И лишь позже ввели должность художника-оформителя.

Поделиться с друзьями: