Феникс

Смолко, кажется, осознал, что сморозил глупость. И дабы загладить свой провал, предложил мою кандидатуру в заместители студийного старосты. Ребята проголосовали за это предложение. Я проходил в замах месяц или два, потом меня переизбрали из-за полной моей непригодности к административной работе.

А через полгода своим упорством и верностью (что немаловажно) я совсем растрогал своего Учителя. Через несколько месяцев Смолко взял шабашку - оформить зал нашего дворца культуры для празднования Нового Года. Чтобы справиться в срок с такой грандиозной работой, по просьбе Смолко были привлечены все студийцы. Нам это зачитывалось как практика. Одну смену все отработали с большой отдачей. На следующий день никто, кроме меня, не пришел. И так продолжалось в течение нескольких дней. Мы оставались с ним вдвоем.

Я работал, поглядывая на Смолко, одетого в старый синий халат, с газетной шапочкой-наполеонкой на голове, и думал: "Вот так, дорогой Учитель, проверяется верность учеников. Где же ваши любимчики? Где наш староста Линейкин? (Он штриховку делал по линейке, за что и получил свое прозвище.) Где, позвольте полюбопытствовать, ваша обожаемая мисс Пушкина - рекомендованный вами кандидат в "Муху", непревзойденный мастер натюрморта (она так напирала на рефлексы, что предметы на ее натюрмортах казались сделанными из зеркала, точно колба от термоса), к которой вы так неравнодушны, в широком смысле слова, к которой вы испытываете нескрываемую симпатию не только как Учитель к ученице, но симпатию, далеко выходящую за пределы интересов педагогики.

Когда мы закончили работу, Учитель мой, растрогался и полностью снял с меня нелепые свои обвинения. Вдобавок еще извинился и в знак благодарности за верность подарил мне коробку ленинградских акварельных красок, бывших в то время в большом дефиците. Я долго пользовался ей, и теперь она пустая лежит у меня в ящике шкафа как память об Учителе.

Тут я вспомнил, что у меня ничего не осталось: ни шкафа, ни дома, ни близких людей, ни Родины, ни даже самой планеты Земля, где я родился и жил... Ничего, кроме памяти. И я чуть было не заплакал. Потом встал и все подробно записал.

Теперь меня интересует один вопрос: какой приговор вынесут нам с Владленом. Будет ли это показательный суд устрашения, а значит, несправедливый, или беспристрастный?

Глава восемнадцатая

СУД

23-й ДЕНЬ 1 ГОДА Э.П.

Под домашним арестом нас продержали 15 суток. Все это время мы не видели белого света, как какие-нибудь узники замка Ив. И то, наверное, у Монте-Кристо в камере под потолком находилось окно, пусть с решеткой, но все же окно, сквозь которое он мог видеть клочок синего неба и слышать звуки природы: крики чаек и плеск волн.

Мы же в своем купе чувствовали себя, как замурованные в склепе. Зеленая плесень и мох, которыми стали обрастать стены и потолок нашей камеры, еще больше подчеркивал ее сходство со склепом. Но я работал, мой альбом был при мне, воображение тоже, так что я чувствовал себя приемлемо. Владлен же впал в жестокую депрессию. Нет страшнее наказания для экстраверта, чем заточение в четырех стенах и даже без окна. Ведь все ценное в жизни для него находится во внешнем мире, от которого теперь он изолирован.

Время тянулось монотонно, бессобытийно, и это особенно угнетало. Лишь однажды внешний мир напомнил о себе. Снаружи началась пальба и послышались крики. Может, на колонистов напали враждебные племена леса? Но потом явственно послышались песни и пляски, продолжавшиеся до утра. Значит, они что-то праздновали. Охранники с нами не разговаривали, и мы были в неведении относительно мировых событий.

На 16-й день заточения нас вызвали на суд.

Малый конференц-зал ломился от желающих послушать и посмотреть судебный процесс. Паша Засохин уже сидел в первых рядах, ерзая от нетерпения и благоговейно тараща крошечные кротовьи глазки на пока пустые кресла для высоких судей. А те, кто не смог попасть в зал, ругались, недоумевая: почему нельзя было собраться в большем зале? В общем, ажиотаж был таким, словно судили Бонни и Клайда. К моему удивлению, на суде присутствовали присяжные, и это меня порадовало.

Секретарь объявила о восшествии судий в зал суда. Все встали.

Судьи сели и раскрыли книги.*

[*Перифраз цитаты из библейских пророчеств о Страшном суде: "Судьи сели, и раскрылись книги", где книга символизирует полноту знания о человеке.]

Председатель, бликуя лысиной, роется в бумагах, разбросанных у него на столе. Лицо его исполнено силы и гордости, и, кажется, источает аромат власти, исходивший от него. Нам указывают, где наше место - на скамье подсудимых, потом поднимают по одиночке и заставляют отвечать на вопросы. Мы называем свои имена и клянемся говорить правду.

– Вы применили боевой прием в отношении потерпевшего, Засохина Павла Игнатьевича, - обращается ко мне судья, не отрывая взгляда от бумаг, - чем нанесли ему серьезные физические повреждения, выразившиеся в пропаже голоса и усилении остеохондроза в области шеи и спины. Вы признаете себя виновным?

– Нет, - отвечаю я.

– Почему?
– спрашивает судья и впервые смотрит мне в глаза.

– Потому что я защищал мои честь и достоинство.

– Вас не обвиняют в том, что вы защищали свою честь, вас обвиняют в том, что делали вы это неадекватно обстоятельствам, то есть превысили необходимую меру обороны. Так признаете вы себя виновным в этой части обвинения?

"Ага, - думаю я, - значит, будет и другая часть обвинения".

– Да, я признаю себя виновным в том, - говорю я, глядя на потерпевшего, - что действовал неадекватно. Но я не жалею о содеянном. И если истец или кто-либо другой позволит себе оскорбления в мой адрес или в адрес моего друга, то , обещаю, моя реакция будет аналогичной.

Благосклонные звуки, издаваемые публикой, резко обрываются, и следует взрыв негодования. Судья стучит по столу деревянной киянкой, взятой напрокат у столяров.

– Господин Колосов, вы дурак, - заявляет мой адвокат и делает руками движения Понтия Пилата.

Слово переходит к обвиняющей стороне судебного состязания. Учитывая тот факт, что данный судебный процесс был первым в истории колонии, в нем пожелал участвовать сам главный прокурор.