Фиалка Пратера

— Накиньте на пушку затенитель. Пару проходов на четвертый. Погасите бебик.

— Готово, — удовлетворенно сообщает Уоттс.

— Годится, — гаркает Мюррей ассистентам. — Так и оставьте.

Дуги^[42] меркнут, загорается свет. Кукольный домик теряет свое зыбкое очарование. Расходятся дублеры. Возникает ложное ощущение завершенности, хотя все еще только предстоит.

— Все приготовились! — Это Элиот, помощник режиссера, человек с заостренным длинным носом и старательно-ученической манерой выговаривать слова. Он держит сценарий, как святыню студии. Он хочет казаться значительным, но у него это плохо получается. Мне жаль его. У него собачья работа. Его задача — следить, чтобы все кипело и бурлило, но добиться этого, не срываясь на крик, практически невозможно. Он не знает, как себя вести со старшими по возрасту, с рабочими павильона… Он стесняется своего тонкого, хотя и хорошо поставленного голоса. Воротничок его рубашки так накрахмален, что стоит колом и трет шею.

— Почему опять стоим? — безнадежно вопрошает Элиот в пространство, ни к кому в отдельности не обращаясь. — Что там у вас, Роджер?

Звукооператор вполголоса чертыхается. Он ненавидит, когда его подгоняют.

— Микрофон барахлит, — объясняет он с ядовитым терпением. — Слишком крикливые декорации… Тедди, бум^[43] чуть левее. Нам понадобится этот цветочный горшок.

Кран отъезжает, таща за собой микрофон, как удочку. Тедди ныряет в декорации и прячет второй микрофон позади китайской статуэтки, украшающей стол.

Откуда-то из-за задника слышится голос Артура Кромвеля:

— Где наш дражайший Ишервуд?

Артур играет отца Тони. Этот пышущий здоровьем красавец с породистым лицом и благородной осанкой обожает играть на публику и пользуется огромным успехом у женщин. Он хочет, чтобы я прослушал его роль. Забывая слова, он, нисколько не смущаясь, прищелкивает пальцами и начинает импровизировать.

— В чем дело, Тони? Разве тебе еще не пора быть на Пратере?

— Разве ты не собираешься сегодня на Пратер? — поправляю его я.

— Разве ты не собираешься сегодня на Пратер? — В сценарном варианте фраза явно режет чуткое артуровское ухо. — Будто каша во рту… Я себя не слышу… Может, лучше: «Как, разве ты еще не на Пратере?»

— Годится.

— Ишервуд! — зовет Бергманн. (Перебравшись на студию, где всегда полно народу, он стал обращаться ко мне по фамилии.) Заложив руки за спину, он размашистым шагом направляется к выходу, не удосужившись обернуться, чтобы удостовериться, иду ли я следом. Мы проходим двойные двери и оказываемся на лестнице, ведущей к пожарному выходу. Сюда приходят поговорить или покурить, потому как в самом помещении курить запрещалось. Я киваю сторожу, лорнирующему газету «Дейли геральд». Он у нас страстный почитатель Советской России.

Мы стоим на узкой железной платформе; вдалеке за крышами домов холодно серебрится серая река. После спертой духоты студии влажный воздух кажется восхитительным. Легкий ветерок, пробегая мимо, запутался в густой шевелюре Бергманна.

— Как вам эта сцена? Годится?

— Да вроде все нормально, — я пытаюсь придать голосу убедительность. На меня еще с утра накатил приступ лени, и забивать себе чем-то голову совершенно не хочется. Мы утыкаемся каждый в свой экземпляр сценария — я старательно изображаю на лице задумчивость. После бесконечных читок слова утратили для меня свой первоначальный смысл.

Бергманн сосредоточенно сопит.

— Мне кажется, тут надо что-то придумать… Слишком уж примитивно, слишком убого… А если Тони скажет: «Я не могу торговать фиалками вчерашнего дня. Они несвежие»?

— Я не могу торговать вчерашними фиалками. Они слишком быстро вянут.

— Вот-вот… Так и запишите.

Я пишу. В дверях появляется Элиот.

— Мы готовы репетировать, сэр.

— Пошли. — Бергманн разворачивается и идет в павильон, мы с Элиотом пристраиваемся сзади — ну чисто генеральская свита. Все головы поворачиваются в нашу сторону: актерам интересно, о чем мы говорили с Бергманном. При мысли о том, что ты держишь в напряжении столько людей, меня охватывает ребяческое чувство собственной значительности.

Элиот подходит к ширме, за которой гримируется Анита.

— Мисс Хейден, — осторожно начинает он. — Вы не могли бы выйти? Все готово.

В коротком платьице в цветочек, фартучке и нижней юбке с оборками Анита похожа на избалованную девочку. Она выходит и идет к павильону. Она кажется более хрупкой, чем ее изображают на фотографиях, — впрочем, то же самое можно сказать почти обо всех знаменитостях.

Я с опаской подхожу, приготовившись к худшему. Криво улыбаюсь.

— Прошу прощения… Мы опять изменили строчку.

Анита сегодня на удивление покладиста.

— Изверг! — игриво восклицает она. — Ладно уж, показывайте, что там у вас получилось.

Элиот подносит к губам свисток.

— Тишина! Полная тишина! Генеральная репетиция! Зеленый свет! — Последняя фраза адресована вахтеру, который включает надпись на двери студии: «Тихо. Идет репетиция».

Наконец-то. Началось.

Тони с тоской смотрит в окно. Еще вчера они встречались с Рудольфом. А сейчас от него принесли письмо, полное намеков и прощальных уверений в любви: Рудольф не мог открыться и сказать, что он принц и что срочно необходимо отбыть в Бороданию. Тони поражена в самое сердце. Ее глаза полны слез. (Сцена дается крупным планом.)

Открывается дверь. Входит отец девушки.

Отец: Что случилось, Тони? Разве ты еще не на Пратере?

Тони (лихорадочно подыскивает слова): Я… Я… У меня нет цветов.

Отец: Неужели ты вчера все продала?

Тони (с нарочитым безразличием, придающим ответу двусмысленность): Я не могу продавать вчерашние цветы. Они так быстро вянут.

Горестно всхлипнув, Тони выбегает из комнаты, хлопая за собой дверью. Отец смотрит ей вслед в немом удивлении. Затем пожимает плечами, как бы говоря, что все эти женские капризы выше его понимания.

— Стоп! — Бергманн резко поднимается с места и подходит к Аните.

— Позвольте мне вам кое-что сказать, мадам. Вы блистательно освоили науку хлопать дверью. Даже чересчур. Вы придаете этому действию столь глубокий смысл, что по сравнению с ним убийство Распутина — детский лепет на лужайке.

Анита снисходительно улыбается:

— Простите, Фридрих. Я и сама чувствую, что перестаралась. — Удивительно, Анита сегодня — сама кротость.

— Позвольте, я вам покажу… — Бергманн встает у стола. У него дрожат губы, влажно блестят глаза, это уже не он, а прелестная юная девушка, которая вот-вот расплачется. — Я не могу продавать вчерашние цветы… Они… вянут…