Флэшмен

Признаюсь, возможно, у меня действительно был шок или лихорадка, но сомневаюсь в этом: уверен, что страх был единственной причиной, затмившей мой разум. У меня не было ни малейшего представления о том, сколько длился бой, когда он закончился и начался следующий приступ, я даже не представлял, сколько дней и ночей прошло с того времени. Я даже не помню, как пил и ел, — но, полагаю, ел все-таки — ни того, как справлял естественные надобности. Кстати, должен заметить, что страх не действовал на меня одним образом — я не пачкал штанов. Близко к этому подходило пару раз, вынужден признать. При Балаклаве, например, когда я скакал вместе с Легкой бригадой — помните, как Джордж Пэджет [38] покуривал сигару всю дорогу до орудийных позиций? У меня же всю дорогу до позиций кишечник то и дело давал слабину, хорошо хоть в нем ничего не было, кроме ветров, поскольку я ничего не ел несколько дней.

38

Лорд Джордж Пэджет. При Балаклаве командовал 4-м (собственным Ее Королевского Величества) Легким драгунским полком.

В этом форте, дойдя до крайнего своего предела, я, похоже, совершенно отрешился от реальности — бредовые галлюцинации полностью овладели мной. Знаю, что ко мне приходил Хадсон, разговаривал со мной, но о чем — не помню, за исключением нескольких отрывочных предложений, и то ближе к концу. Припоминаю, как он рассказал мне о гибели Уэллса, а я ответил ему: «Какое несчастье, Боже мой. Он сильно страдал?» Что до прочего, то моменты пробуждения воспринимались мной менее реально, чем галлюцинации, а вот те казались уж очень живыми. Я снова был в темнице с Гюль-Шахом и Нариман. Гюль смеялся надо мной, потом его сменял Бернье с пистолетом в руке, а за ним Эльфи-бей, говорящий: «Мы должны отрезать вам все органы, Флэшмен. Боюсь, что тут ничем нельзя помочь. Я пошлю депешу сэру Уильяму». Глаза Нариман становятся все больше и больше, и вдруг я вижу их на лице Элспет. Элспет улыбается, она прекрасна, но в свою очередь превращается в Арнольда, угрожающего выпороть меня за невыученные уроки. «Бедный мальчик, я умываю руки: тебе придется сегодня же отправится к моему рву со змеями и карликами», — говорит он. Доктор протягивает руку, хватает меня за плечо, его глаза жгут меня, как угли, а пальцы впиваются мне в плечо; я кричу, пытаюсь освободиться, и обнаруживаю, что цепляюсь за пальцы Хадсона, склонившегося над моим матрасом.

— Сэр, — говорит он. — Вам надо подниматься.

— Сколько сейчас времени, — говорю я. — И чего тебе надо? Оставьте меня. Разве вы не можете оставить больного человека в покое, черт вас побери!

— Так не пойдет, сэр. Вы не можете оставаться здесь больше. Вы должны встать и идти за мной.

Я посоветовал ему убираться к дьяволу, а он вдруг наклонился и схватил меня за плечи.

— А ну вставай! — зарычал он. И я заметил, что лицо его сильно исхудало и заострилось с момента нашей последней встречи. На нем застыло выражение свирепости, как у дикого животного. — Вставай. Ты королевский офицер, черт побери, а так себя ведешь! Ты не болен, мистер Флэшмен Великолепный, ты просто слабак! Отсюда все твои болезни! Но ты встанешь и будешь похож на человека, даже если не являешься таковым! — И он принялся стаскивать меня с матраса.

Я обрушился на него, обзывая мятежником и грозя прогнать сквозь строй армии за оскорбление, но он приблизил свое лицо к моему и прошипел:

— Нет, не выйдет! Не сейчас и не после. Потому что мы никогда не вернемся туда, где барабаны и плетки, и все такое. Понимаешь? Мы останемся здесь, и умрем здесь, потому что иного выхода нет! С нами покончено, лейтенант, гарнизон обречен! Нам остается только умирать!

— Проклятье! Чего тогда тебе от меня надо? Иди и умирай, как хочется тебе, а мне предоставь умирать на свой лад. — И я попробовал оттолкнуть его.

— Э, нет, сэр. Все не так просто. Я — все, что осталось для защиты этого форта. Я и кучка изможденных сипаев. И мы будем защищать его, мистер Флэшмен. До последнего вздоха. Ясно?

— Ну и защищай! — заорал я. — Ты же такой храбрый! Ты же чертов солдат! Хорошо, я не солдат! Я боюсь, будь ты проклят, и не могу сражаться. И мне все равно, захватят ли афганцы этот форт, Джелалабад, и даже всю Индию! — При этих словах по щекам моим заструились слезы. — А теперь отправляйся к черту и оставь меня!

Он опустился на колено, глядя на меня, и отбросил со лба прядь волос.

— Я знаю, — произнес Хадсон. — Я подозревал это с той самой минуты, когда мы оставили Кабул, и убедился окончательно в том погребе, видя твое поведение там. Но вдвойне убедился я, когда ты хотел прикончить эту бедную афганскую шлюху — мужчины так не поступают. Но я молчал. Ты же офицер и джентльмен, как это называют. Но теперь это не важно, не так ли, сэр? Мы уже не жильцы на этом свете, поэтому я могу говорить все, что думаю.

— Надеюсь, это доставляет тебе удовольствие, — отвечаю я. — Ты так перебьешь кучу афганцев.

— Может быть, сэр. Но мне нужна ваша помощь. И вы поможете мне, потому что я намерен удерживать этот форт как можно дольше, любой ценой.

— Ну ты и простофиля, — говорю я. — Какой прок ты получишь, если тебя в конце-концов все равно убьют?

— Прок в том, что я не позволю ниггерам установить пушки на этом холме. Им никогда не взять Джелалабад пока мы держимся — и каждый час дает генералу Сэйлу дополнительные шансы. Вот что я намерен делать, сэр.

Вы, разумеется, встречали таких людей. Мне, например, известны сотни подобных. Дайте им шанс выполнять то, что они называют своим долгом, обещайте им надежду стать мучениками — и они с боем проложат себе дорогу на крест и будут подгонять парня с молотком и гвоздями.

— Желаю успехов, — говорю я. — Я тебе мешать не буду.

— Нет, сэр, будете, если я вам позволю. Вы нужны мне — у нас здесь два десятка сипаев, которые, как ни крути, будут лучше сражаться, если найдется офицер, чтобы ими командовать. Они не знают, что вы такое — пока еще. — Он выпрямился. — Как бы то ни было, я не намерен это обсуждать. Вставайте немедленно. Или я вытащу вас отсюда и нарублю саблей на кусочки. — На его лицо страшно смотреть: серые глаза на почерневшей коже. Он выполнил бы свое обещание, без сомнения. — Ну, так вы идете, сэр?

Ясное дело, я поднялся. Физически я чувствовал себя неплохо — нездоровье мое проистекало исключительно из моральных факторов. Я вышел за ним во двор, где рядом с воротами лежало в ряд с дюжину тел сипаев, накрытых одеялами; живые расположились на парапетах. Они наблюдали, как мы с Хадсоном взобрались по расшатанной лестнице наверх, лица у них были осунувшиеся и апатичные, темная кожа рук и ног, выступающих и из-под красных рукавов мундиров и белых брюк, невольно бросалась в глаза.

Крыша башни представляла собой квадрат со стороной всего лишь десять футов и едва возвышалась над окружающими ее стенами. Стены эти тянулись на каких-нибудь двадцать ярдов — форт напоминал скорее игрушечный замок, чем укрепление. С башни открывался Джелалабад, примерно в миле от нас. Ничего, казалось, не изменилось, только афганские линии пододвинулись к нему, похоже, ближе. А вот к нам они пододвинулись без всякого сомнения, и Хадсон, не дожидаясь, пока афганцы изрешетят нас, заставил меня укрыться.

Мы видели их: неисчислимую толпу конных и пеших горцев, снующих на расстоянии мушкетного выстрела. Тут Хадсон указал на пару пушек, установленных на их правом фланге. Они здесь с восхода, сказал он, и выразил убеждение, что их приведут в действие, как только подвезут порох и ядра. Едва мы начали обсуждать, когда это может случиться — вернее, говорил Хадсон, а я молчал — как всадники издали дикий вопль и двинулись на форт. Хадсон заставил меня спуститься по лестнице, перейти двор и взобраться на парапет. Мне вручили мушкет, и вот я стою и гляжу через амбразуру на эту жуткую толпу, надвигающуюся на нас. Я заметил, что земля перед нами усеяна трупами; перед воротами они валялись кучей — как рыба, вытащенная из сети.

Вид, без сомнения, удручающий, но не настолько, как зрелище орды этих дьяволов, с визгом несущихся к форту. Думаю, их было человек сорок, с пехотинцами за спиной, все размахивали ножами и вопили. Хадсон скомандовал не открывать огонь, а сипаи вели себя так, будто им приходилось видеть такое и раньше — что, впрочем, так и было. Когда атакующие, не выказывающие, как мне показалось, особого рвения, оказались на дистанции ярдов в пятьдесят, Хадсон крикнул: «Огонь!», раздался залп, и четверо всадников вылетели из седел, что было совсем неплохо. Афганцы дрогнули, но продолжали скакать, а сипаи схватили запасные мушкеты и вытаращили глаза на Хадсона. Тот снова заорал «Пли!», и еще с полдюжины конных свалилось на землю, после чего они повернули назад.