Фонарь на бизань-мачте

— Ведь вы ее видели в глубочайшем горе.

— Откуда вам это известно?

Я неопределенно пожала плечами, чего он во тьме не заметил.

— Люди болтают, — сказала я.

— Послушайте…

Он нагнулся ко мне и заговорил тихим, но жестким голосом, словно охваченный неожиданным гневом:

— Да послушайте, я просто вынужден был согласиться с версией самоубийства. Дюмангаро стоит на своем, как скала. А у меня ни единого доказательства, чтобы его опровергнуть. Упорствовать было бы неразумно.

Между нами установилось что-то похожее на сообщничество.

— Но она плакала, вы же видели, она плакала, — сказала я.

— Я не видел ее после ужина. Но поскольку я согласился с версией самоубийства, логично предположить, что она плакала перед тем, как принять столь трудное решение.

Он говорил со мной так, будто мы всегда были полностью откровенны друг с другом. Но разве чуть ли не с первых дней не было между нами словно какого-то поединка? Этой ночью он объявил перемирие — почему? На этот раз его прямота меня покоробила, его ложь — тоже. Но в самом ли деле он лгал? Мы оба не знали, что его ждет впереди.

— Если и впрямь вы ее не видели, то зачем же тогда в протоколе вы написали, что она плакала?

— Кто это сказал? Дюмангаро?

— Да.

— Я уже говорил вам: чтобы самоубийство выглядело правдоподобно. А главное, чтобы побить Дюмангаро на его собственной территории. Этого человека надо остерегаться. Теперь он не сможет придумывать всякие небылицы.

Капитан ошибался, но кто же мог угадать?

— Что вы ему сделали? — спросила я.

— А спросите его. Для меня он такой же офицер, как все прочие, хотя ему-то следовало бы вести себя лучше других.

— Вы не верите в самоубийство, капитан?

— Нет. Если это не несчастный случай, то…

— Если это не несчастный случай?!

— Ай, мадемуазель Какре, не видите, что ли, ведь я шучу. Признаюсь, мне было приятно вот так говорить, непринужденно, без какого бы то ни было недоверия.

— Я научилась слушать, — сказала я, — и молчать.

— Слушать — да, в этом я только что убедился. А вот молчать — не знаю. Тут я рисковал! Отправляйтесь спать, я сделаю то же самое, если меня оставят в покое. Может, меня уже ищут…

Взяв мою руку, он довел меня до навеса над внутренним трапом.

— Я, знаете ли, слегка притомился следить вот так по ночам за вашей целостью и сохранностью. Издалека следить, разумеется.

Что хотел он этим сказать?

— Спокойной ночи, я еще обойду корабль перед тем, как идти в каюту.

Слушать и молчать. В дальнейшем мы только дважды помянем «Стойкого», да и то вскользь. И я промолчу.

Улегшись на койку, я тотчас уснула, и мне привиделся странный сон, который смущает меня по сю пору, когда я его обдумываю по прошествии стольких лет. Я увидела, как госпожа Фитаман тщетно отбивается от двух так и не узнанных мною людей, в конце концов сбросивших ее за борт. На полуюте стоит капитан, он присутствует при этой сцене, но не вмешивается. Я пробудилась в поту и в слезах. В темноте каюты слышалось ровное дыхание моих спутниц. Госпожа Фитаман умерла, но жизнь продолжалась.

Внезапно меня обуяла какая-то дикая радость. Я была жива, я чувствовала, как сама жизнь переливается в моих жилах. Я была жива, и жизнь продолжалась.

Королевский прокурор прибыл на борт ранним утром и задержался надолго. Его сопровождал секретарь суда. Все, кто во время гибели госпожи Фитаман находились на вахте, были вызваны и опрошены в каюте капитана. За исключением господина Дюмангаро никто ничего не видел и не слышал. Королевский прокурор откланялся, и капитан проводил его до наружного трапа.

После того как шлюпка отчалила и ей отсалютовали тремя выстрелами из пушки, на которые тотчас учтиво ответил форт, на корабле началась подготовка к отплытию. В четыре часа мы уже были под парусами и за пределами рейда.

Вечером я не вышла на палубу. После ужина меня сморил сон. Через два-три часа я проснулась и мне почудился шум в коридоре; потом будто кто-то открыл и с силой захлопнул дверь. Оцепенев, я подумала, уж не была ли то дверь госпожи Фитаман. Но на завтра, проходя мимо этой каюты, я убедилась в том что печати целехоньки. И тогда я сообразила, что, если бы этот ночной гость хотел проникнуть туда, он вел бы себя осторожней.

Ветер был благоприятным, и наблюдатель на мачте не замедлил нам сообщить, что вдали видны берега Иль-де-Франса. Спустя еще три часа стали вполне различимы прибрежные горы. Вернувшись на палубу после обеда, мы рассмотрели и берега. В четыре часа пополудни мы уже были прямо напротив Порт-Луи, а в шесть часов бросили якорь на рейде.

Как-то вдруг опустилась кромешная тьма. Но почти сразу на море блеснул огонек, и мы услыхали плеск весел. То был начальник порта, прибывший на судно в сопровождении какого-то хмурого человека. Их приняли с надлежащими почестями. Едва лишь ступив на палубу, начальник порта объявил, что губернатор, господин де Мопен, уехал в Юго-восточный порт, а что Порт-Луи находится под началом майора Бельрива. В самом Порт-Луи на неприглядном фоне плотного леса мерцало всего с десяток огней.

Хмурый мужчина, весьма удивленный отсутствием своей супруги на палубе, спросил, не у себя ли она в каюте. Только тогда стало ясно, что это военный врач Фитаман. Капитан Мерьер пригласил его для разговора в кают-компанию, и начальник порта последовал за ними. Что они там говорили? Как господин Мерьер представил ему эту драму? Как реагировал бедный врач? Все это вопросы, на которые невозможно ответить. А я задавала себе в тишине другие вопросы: почему этот пожилой человек не увез с собой молодую жену, когда заключил контракт на Иль-де-Франсе? И почему госпожа Фитаман согласилась на брак со столь тусклой личностью? Начальник порта, хоть и был явно старше по возрасту, выглядел куда привлекательнее врача. Иные поступки непостижимы, но если это действительно было самоубийство…

Гости решительно отказались поужинать на корабле и простились. Поведение врача, когда он вышел на палубу, было весьма достойным. Шлюпка отчалила, и вскоре свет фонаря, который покачивался на ее корме, растаял во мраке.

И вот последняя ночь на судне, стоящем на якоре перед неким неведомым островом!.. Мыслям моим надлежало бы унестись в грядущее, а они, напротив, замешкались где-то в прошлом. Добравшись до места, я с изумлением осознала, что мы провели на борту целых пять месяцев. Я уже не помнила о тех тяжких часах, когда непогода держала нас взаперти, о противной однообразной еде с той поры, как была изрублена вся говядина и свинина, забиты все птицы и черепахи и нас принялись кормить перекисшей капустой да сушеными овощами, в которых так и кишели черви. Я начисто позабыла о ранах, нанесенных моему самолюбию, зато сохранила в памяти одни лишь свои открытия. Путешествие подошло к концу, и я знала, что отныне мне предстоит жизнь, в которой придется многому научиться заново, жизнь, требующая мужества и большой проницательности. По крайней мере достаточной для того, чтобы уразуметь, что я приобщилась на корабле к такому образу жизни, с которым должна буду распрощаться раз и навсегда.

Так как вечером пассажиры и члены команды долго не расходились с палубы, капитан приказал принести водки, вина и всех угостить. Люди развеселились. Каждый точно спешил стряхнуть с себя злые чары, преследовавшие нас по пятам с самого вечера драмы. Но несмотря на то что вслух никто не упоминал погибшей, воспоминание о ней было слишком живо, особенно у меня, сохранившей в памяти это одушевлявшее весь ее облик желание нравиться.

— Случалось ли ей исполнять обязанности хозяйки за столом капитана? — спросил председатель трибунала.