Фонарь на бизань-мачте

Какие мысли обуревали меня по пути? То были главным образом обрывки каких-то фраз, приходившие мне на память: «Повторите ваш рассказ, лейтенант… Мне показалось, что кто-то вышел из-под навеса… Но почему?»

Футляр покамест лежал у меня в кармане, и это был мой последний шанс. Отодрать сургуч, развернуть бумагу — и все, может быть, разъяснится. Послание могло оказаться совсем незначительным, адресованным к матери, другу, дальнему родственнику. Банальнейшим письмецом, какие обычно пишут с дороги перед концом путешествия. Тогда я бы сделала вывод, что то был несчастный случай. Но послание могло содержать и искомое объяснение. Объяснение, которое, я это слишком хорошо понимала, прозвучит отходной над моими надеждами и всем моим счастьем. Крик о помощи или донос? Коварная, вероломная мысль, ничем, однако, не подтверждаемая, пролагала себе дорогу в моем сознании. Какую опасность почуяла эта женщина рядом с собой? Не будь письма, версия несчастного случая мне показалась бы очень правдоподобной. Ничто у меня внутри ни с чем не вязалось, не согласовывалось. Зачем капитан написал в своем рапорте, что узнал про слезы госпожи Фитаман и пошел к ней в каюту? Он мне одной признался, что вовсе не видел ее плачущей. Может быть, между ними произошла какая-то бурная сцена? Что она в эти минуты открыла ему, если, конечно, сцена имела место? Кок, со своей стороны, утверждал, что, когда он принес пассажирке стакан воды, он не заметил в ее поведении ничего необычного, она, как всегда, держалась спокойно. Не услышал ли он какого-нибудь отголоска ссоры между капитаном и госпожой Фитаман и не решил ли снять подозрение с капитана, со всей очевидностью доказав, что этот последний не может нести ответственность за драму? Его логика, впрочем, не убедила членов трибунала. Ведь заявление кока могло свидетельствовать и о том, что госпоже Фитаман удалось-таки справиться с нервным срывом, вполне естественным после столь длинного путешествия. Но разве приходят в уныние, когда уже близок конец долговременных испытаний? Разве сигнальщик не известил, что видит вдали берега Иль-де-Франса?

Я добралась до южной оконечности бухты. Здесь, при отливе, волны с меньшим остервенением кидались на рифы. Перегнувшись через борт, можно было увидеть водоросли, ярких рыбешек и даже огромного моллюска, разлегшегося между извилинами коралла.

Я отпустила себе еще один миг на раздумья, миг, в течение которого я наблюдала за плавными движениями маленького серого ската, кругами ходившего под моей лодкой. Потом, уже более не спрашивая себя ни о чем, отложив весла, я поднялась на ноги и зашвырнула футлярчик как можно дальше. И сразу почувствовала облегчение. Этим поступком я доказала себе, что все-таки у меня хватает характера, чтобы, однажды приняв решение, держаться его до конца. Теперь я могла возвратиться на берег, что и сделала в высшей степени неторопливо, вволю налюбовавшись алыми отблесками заката на море и пляже. Надо мной то и дело меняли свои очертания золотистые облака, неожиданно обращая суровый профиль римского императора в кошку, а кошку — в летающего дракона…

Я затащила лодку на берег. Тропинка, протоптанная в первые дни, превратилась в аллею, и на деревья, ее окаймляющие, уже слетались, готовясь к ночлегу, птицы. В листве не молкло оглушительное щебетанье, но мало-помалу гомон утих, настала полная тишина.

Я вошла в дом, ларец для шитья лежал на столе в гостиной. Я уже было хотела его прибрать, пообещав себе завтра же снова приклеить шелковую подкладку, как вдруг внимание мое привлек звук, успевший сделаться для меня родным. Где-то вдали, на дороге, раздался цокот копыт. Это было чудесно. В любом обладании таится угроза утраты, я знала об этом. Я трепетала от страха все эти годы и имела все основания трепетать, хотя несчастье пришло отнюдь не с той стороны, с которой я его ожидала.

Вопрос, который я не осмеливалась себе задать, был задан председателем трибунала судовому врачу «Стойкого»:

— Не ожидала ли госпожа Фитаман ребенка?

— Ничто не давало повода это предположить.

— Обращалась ли она к вам за врачебной помощью?

— С пустяковыми недомоганиями. Морская болезнь в первые дни, мигрень — много позже.

Я вспомнила фразу капитана Мерьера: «Это человек, которого надо остерегаться». Не этот ли человек стал источником слухов, которые привели к аресту капитана? Каптенармус никаких намеков на этот счет не сделал. Он лишь сказал, что судебную процедуру затягивать не собираются, поскольку уже через десять дней «Стойкий» выйдет из дока и будет готов взять курс на Пондишери.

Капитан Мерьер в тюрьме, в нескольких метрах от дома нотариуса! То, что невозможно было даже вообразить, оказалось печальной действительностью. Вслед за каптенармусом визитеры так и повалили один за другим в дом нотариуса, куда обычно и носа никто не казал, что было отмечено мной, едва я там поселилась. Я не могла слышать того, о чем говорили другие гости, так как вышла с детьми в сад. Пятилетний Рене и Мари-Жанна трех лет не очень мне докучали, их было легко занять. Любимым их развлечением, когда они гуляли в саду, было глазеть через щели забора на главную площадь. Я охотно им подражала. Что и позволило мне в этот же день увидеть, как Теодоза Герар, войдя в часовню со своим женихом, вышла оттуда уже с мужем. Сопровождали их только двое свидетелей: штаб-лекарь с женой, в доме которых жила эти дни Теодоза. Вице-префект апостольской церкви проводил их всех до порога часовни.

Ни с кем не простившись, Теодоза прямо со свадьбы отправилась за два лье от порта, на земельный участок, где ее муж уже выстроил маленький домик. Вместе с ними пустились в дорогу несколько их рабов да один сосед, колонист — слово, указывавшее, что он дал согласие основать поместье. Власти не разрешали солдатам, рабочим и поселенцам слишком уж удаляться от порта поодиночке — из опасения, как бы на них не напали беглые.

Я так расстроилась, увидав Теодозу, что даже подумала: а не лучший ли это выход? И разве не ради такой развязки, сколь она ни унизительна, мы и приехали на Иль-де-Франс?

Что за тягостный день! Капитан в тюрьме, Теодоза брошена на съедение первому встречному. Просто с ума сойти от тоски. После ухода последнего гостя я пошла в кухню, уединенное маленькое строеньице на задах дома, и приготовила ужин, который и подала в обычный час. Нотариус с супругой, поужинав, часто засиживались за столом до отбоя и с увлечением обсуждали все события дня. Разговор затягивался до девяти, когда мои покровители, принадлежавшие к местной знати, гасили свет и отправлялись на боковую.

Слушая их, я узнала немало сплетен. На острове назревало всеобщее недовольство, глухое соперничество разделяло чиновников. Чуть не каждый поддерживал тайную переписку с директорами Вест-Индской компании, которые извлекали из этого кое-какую пользу, но ничего не могли изменить: очень уж все были разочарованы, разобщены и потому в своих письмах сгущали краски. Сейчас никто уже более не надеялся быстро разбогатеть, так как первоначальную рьяность в выполнении намеченного сильно подкосила нехватка рабочих рук. Приехав в колонию, люди вдруг забывали, что прежде были рабочими, они начинали казаться себе существами высшего порядка, с душой и талантами, для того лишь и данными, чтобы властвовать и держать всех в узде. Нотариус любил пошутить в домашнем кругу над слабостями своих соотечественников. Но в этот вечер разговор вертелся по преимуществу вокруг капитана Мерьера. С ним все было так непонятно!

Сразу же по приезде в Порт-Луи губернатор ознакомился с протоколом о вскрытии каюты госпожи Фитаман и с описью найденных там вещей. Поскольку дошли до него и некоторые слухи, он вызвал к себе господ Дюбурнёфа и Дюмангаро, после встречи с которыми отдал приказ об аресте капитана Мерьера. Всем жителям острова был хорошо известен нрав губернатора, всем крепко от него доставалось. Предшественник господина Дюкло, нотариус Фуйоз, тоже был его жертвой, так что он предпочел даже бросить концессию и вернуться во Францию, дабы избежать нареканий, коими осыпал его господин де Мопен. Протестуя против жестокого обращения губернатора, поселенцы слали бесчисленные петиции не только директорам Вест-Индской компании, но и в Верховный трибунал острова Бурбон, лишь на одной этой почве и приходя к взаимному пониманию. Верховный трибунал острова Бурбон имел тогда еще право вмешиваться в дела Иль-де-Франса, и во множестве случаев решения местных судей бывали отменены.

Я долго валялась без сна на своей походной кровати в детской комнате. Часовые несли караул вокруг Ложи, и, когда они проходили мимо нашего дома, я слышала их шаги. Время от времени, если пути их скрещивались где-нибудь рядом и они останавливались поболтать, до меня доносились их голоса, но слов я не разбирала. Скорее всего часовые переговаривались по поводу погоды — сегодняшней или завтрашней. Тема, имеющая большое значение на острове! Но речь могла также зайти о каком-нибудь вспыхнувшем на вершине горы огоньке — явном знаке присутствия там сбежавших рабов, так называемых «беглых». Эти люди, удрав от своих хозяев, надеялись морем добраться до своей родины, а пока являли собой постоянную угрозу для Порт-Луи. Все их набеги с целью захвата провизии и оружия до сих пор бывали отбиты, но все-таки им удавалось каким-то образом сообщаться со слугами, которые предоставляли им необходимые сведения, а то и прибивались к отряду, как это сделал недавно раб госпожи Дюкло. По этой причине жилище нотариуса охранялось с особенной бдительностью. Сам нотариус, как и другие жители, спал, положив ружье возле себя. Женщины тоже учились владеть оружием, чтобы в случае нападения помогать мужчинам обороняться.

Прислушиваясь к шагам часовых, я в который уж раз задумалась над вопросом, что побудило меня приехать на этот остров. Мне некого было винить, ведь это по собственной воле я очутилась здесь, среди вод Индийского океана, на крохотном островке, где жизнь была еще так беспокойна, так неустойчива.

Но мало-помалу любовь к приключениям опять взяла верх, и я сказала себе, что пока мне довольно и ожидания. Мое житье-бытье у нотариуса непременно должно было стать переходной ступенью к чему-то новому, неожиданному. А что до письма… Мне будет не слишком трудно, следя за подробностями процесса, поступить, как того потребуют обстоятельства.