Фонарь на бизань-мачте

Она в ранней юности научилась ездить верхом, что вовсе не одобрял высший свет Порт-Луи, и с величайшей радостью сопровождала отца, когда он объезжал на лошади реку Латаний или должен был побывать в Соломенном.

Тем временем комнату затопил полумрак, и Фелисите направилась было в столовую, но разгадавший ее намерение лейтенант произнес:

— Не просите зажечь лампы. Это лучшее время суток.

Ничего не ответив, она подошла к окну. Проклюнулось несколько звездочек, и от ближайших кустов душно запахло розами. У нее за спиной лейтенант постукивал о подошву головкой своей курительной трубки. Фелисите обернулась, приблизилась и хотела сесть на диван. Как вдруг лейтенант вскочил.

— Черт побери! Не могли вы остаться на расстоянии, у окна? Вы требуете от людей невозможного, вот что!

Он выбежал из гостиной, повергнув Фелисите в изумление, и весь вечер душа у нее была не на месте. И долго потом вертелась она в постели, стараясь уснуть. На заре ее разбудили его шаги. Походка была не такой уверенной, как обычно, и истекло немало минут, пока ключ очутился в замочной скважине.

Ей показалось также, что лейтенант в темноте натыкался на мебель и что-то бурчал про себя. Наконец наступила полная тишина.

Дом ожил, когда уже солнце сияло вовсю. Во дворе и на кухне туда и сюда сновали рабы. В столовой слышалось звяканье серебра, там расставляли приборы к первому завтраку, а в спальне Розелия изо всех сил взбивала матрасы. Однако из комнаты лейтенанта не доносилось ни звука. Частенько случалось ему крепко спать по утрам, и никого это не волновало, но сегодня Фелисите не могла себе объяснить своего беспокойства. Вскоре ей показалось, что надо, даже необходимо открыть дверь, мимо которой она ходила на цыпочках, да, открыть — и войти в его комнату. С каждым часом ее охватывало все большее изнеможение. Как только отец отправился в док, а Розелия вышла во двор, Фелисите принялась ходить по гостиной из угла в угол. Сердце ее колотилось. Перебирая потом все подробности этого утра, она так и не вспомнила той минуты, когда приблизилась к двери и распахнула ее. Зато не забыла сцену, представшую ее взору, и исходивший от этой сцены странный соблазн.

Неописуемый беспорядок царил в комнате: одежда валялась на стульях, грязные сапоги — на столе, а поперек кровати, как он, видимо, ночью шлепнулся на нее с размаху, так и спал тяжелым сном лейтенант. Фелисите не могла себе дать отчет, почему она вдруг оказалась во власти замешанного на ужасе наслаждения. Когда она, вынув из бельевого шкафа чистую простыню, осторожным, легким движением накрыла ею лежащего, как бревно, лейтенанта, руки ее дрожали. Уже уходя, она чуть замешкалась на пороге, и тогда-то он неожиданно зашевелился и яростно крикнул:

— Ну же, входите, входите, вам же небось приятно полюбоваться творением своих рук!

Она живо скрылась за дверью, однако успела услышать, как лейтенант проворчал:

— Дубина!..

Фелисите разрыдалась от гнева и унижения. Позднее она поняла, что это хлесткое слово он относил не к ней, а к самому себе.

Через час она приняла решение по совету отца уехать к супругам Арну в «Грейпфруты». Эрве Арну и Жан-Франсуа Эрри прибыли на Иль-де-Франс на одном корабле, когда на острове губернаторствовал господин де Мопен, предшественник Маэ де ла Бурдонне. Эрве Арну, получив концессию, обосновался в «Грейпфрутах». Он был из тех первых немногочисленных колонистов, кто сразу же по достоинству оценил идеи и цели де ла Бурдонне и, как умел, помогал ему разведением злаковых. Его засеянные пшеницей поля начали раньше всех поставлять муку для выпечки хлеба в колонии, и губернатор часто ставил его в пример другим колонистам. Приехав на остров холостяком, он оказался удачливей своего друга Эрри: ему повезло жениться на сироте, воспитанной в Нантском приюте, которую директора Вест-Индской компании среди прочих девиц отправили на Иль-де-Франс, чтобы местным жителям было бы с кем основать семейный очаг. Арну нашел в этой юной девушке верную спутницу жизни, о какой только может мечтать мужчина, и счастье их было бы полным, если бы каждый из них не скрывал из любви к другому горестных сожалений, что бог не дал им детей.

Приезжая в Порт-Луи, они останавливались обычно в доме Эрри. Фелисите была очень привязана к госпоже Арну, которая, несмотря на свою доброту, казалась ей иногда недалекой простушкой. Зато здравый смысл Эрве Арну и его крестьянский практический ум приводили Фелисите в восторг. Она с одинаковым интересом слушала все его рассуждения — о наилучших ли способах обработки всходов или о тупости директоров Вест-Индской компании. Да и всех, кто пытался с ним спорить, Арну поражал как тонкостью каждого своего замечания, так и богатством опыта.

Когда отец забежал пополудни домой перед тем, как отправиться в кабачок поиграть с приятелем на бильярде, Фелисите объявила ему, что завтра же утром едет в «Грейпфруты».

— Возьмешь с собой восемь рабов, чтобы они в дороге сменяли друг друга, — сказал господин Эрри.

— Никаких паланкинов! — решительно возразила Фелисите. — Ты ведь знаешь, что я этот способ передвижения терпеть не могу, презираю! Поеду верхом с пятью слугами.

— Неприлично, Фелисите. Если бы хоть в воскресенье…

Она пожала плечами, прекрасно зная, что господин Эрри все равно подчинится ее желанию.

Фелисите и Розелия отправились за покупками — выбирать подарок для госпожи Арну. Однако поторопились вернуться задолго до наступления темноты. Матросы со всех стоявших в порту чужеземных судов бродили по улицам, да и сам город давно превратился в прибежище всяческих проходимцев, изгнанных из своей страны и очень довольных, что в этом порту нет узаконенного запрета на высадку нежелательных лиц.

Фелисите прямиком прошла к себе в комнату, чтобы снять свой синий бархатный капор, потом вернулась в гостиную. По всему дому плавал табачный запах. На диване в гостиной, на том самом месте, где он сидел вчера, лейтенант читал книгу, пыхал дымом из своей трубки. Поднявшись навстречу Фелисите, он поклонился.

— Я хотел вас дождаться и попросить прощения. Утром я вел себя как настоящий хам.

— Ничего, лейтенант, — просто сказала она.

Теперь ей казалось, что все это сущие пустяки. Завтра она далеко уедет отсюда и в два-три дня в другой обстановке вновь обретет душевное равновесие.

Она подошла к окну. Точно как накануне, солнечные лучи золотили склоны окрестных гор, но вскоре вся их величественная громада утонула во тьме. Лейтенант, положив трубку в пепельницу, подошел и облокотился на подоконник возле Фелисите. Не разговаривая, они смотрели на застилавшийся мраком город. Прошла какая-то парочка, впереди важно шествовал с факелом раб. Слышался радостный смех женщины, к ней низко склонялся мужчина.

— Счастливцы, — заметил Брюни Шамплер.

— Вот как? Вы верите в любовь, лейтенант? — насмешливо спросила Фелисите.

Он не ответил, а взяв за плечи, закинул ей голову и нашел ее губы. Странное исступление охватило Фелисите. Она хотела его оттолкнуть, ведь он так грубо принудил ее к поцелую, даже мелькнула мысль, что она ненавидит его за это, но тут же почувствовала, что себе не принадлежит, с головою уходит в какой-то подводный неведомый мир. Лейтенант ослабил свое объятие, и она выпрямилась.

— Это мне, мне самой отчаянно захотелось, чтобы вы меня обняли, — сказала Фелисите.

Она была столь наивна, что надеялась этой фразой ответить на оскорбление оскорблением, и лишь старалась умерить свою смятенность, которую выдавал ее голос.

Брюни Шамплер, стоявший в тени, улыбнулся.

— Это не совсем то, что называется «обнимать», — сказал он.

Он отошел от окна, снова взял свою трубку, но, прежде чем выйти из комнаты, вернулся к Фелисите и, приподняв ее подбородок, на миг прижался щекою к ее лицу.