Фонарь на бизань-мачте

Назавтра она уехала, не повидавшись с ним.

4

Розелия, завернув в коридор, направилась к спальне своей хозяйки. Она шла с подносом, на который Неутомимый наставил, помимо чайника и тарелки с поджаренным хлебом, еще и молочник, масленку, а также горшочек с медом, собранным на усадебной пасеке. Было, наверное, уже четыре часа. Долгое путешествие в прошлое сняло с госпожи Шамплер ее утреннюю усталость, и она себя чувствовала достаточно бодрой, чтобы дотянуть этот день до конца. Она встала, расправила смятое одеяло и вышла из комнаты лейтенанта.

Тем временем в ее спальне Розелия успела расставить на круглом столике всю принесенную ею еду и посуду. Через стеклянную дверь виднелась сверкающая под ослепительным солнцем бухта, которую бороздили рыбачьи суденышки. Если не выходить на балкон да не смотреть на берег реки, то запросто можно было уверовать, что ничего не произошло, что жизнь в поместье течет себе и течет как ни в чем не бывало, спокойная, мирная жизнь с обыденными заботами и суетой.

Но хочешь не хочешь, а приходилось считаться с реальной опасностью, исходившей от этих пяти черных точек на горизонте. Казалось, что англичане как никогда преисполнены твердой решимости продолжать блокаду и будущее не сулило ничего доброго.

Когда госпожа Шамплер сказала контр-адмиралу де Серсею, что знает, в чем его обвиняла Колониальная Ассамблея, она тут же вспомнила о том, с каким благородством отринул он предложение отвести свои корабли. Ему были слишком известны намерения хорошо подготовленных англичан атаковать Иль-де-Франс, и он предпочел подчиниться приказу морского министра и защищать колонию. Его смелость и непреклонность произвели тогда впечатление на Ассамблею. К несчастью, в дальнейшем она постоянно вмешивалась и путала де Серсею все планы. Губернатор, человек честный и щепетильный, только, быть может, слишком уж обтекаемый, старался держаться в сторонке. Рассказывали, что он написал в метрополию и, сославшись на потерю памяти и слабое зрение, умолял об отставке. Добавляли даже, что он готов был пойти в рядовые, что и вовсе должно было подтвердить его невменяемость.

«Вероятно, как раз сейчас он принимает рапорт контр-адмирала», — подумала госпожа Шамплер.

За ее жизнь на Иль-де-Франсе сменилось шестнадцать губернаторов и управляющих делами колонии офицеров. Она следила за их карьерой с большим любопытством и даже дотошностью. Наиболее оптимистично настроенные обитатели острова всегда ожидали от вновь назначенных лиц чего-то особенного, утешая себя таким образом за некомпетентность и равнодушие предыдущих начальников.

После же Революции, когда удалось избавиться от уполномоченных Директории, прибывших в колонию на кораблях де Серсея с наказом об освобождении рабов, Иль-де-Франс превратился в маленькое, почти независимое государство. Еще в сентябре 1791 года Колониальная Ассамблея провозгласила политическое равноправие белых и цветных граждан. Хоть и бунтуя против слепого повиновения метрополии, хоть и отказываясь безропотно выполнять все ее приказы, колония не обладала необходимым могуществом для той роли, которую стремилась играть. Все знали, что и голландцы с мыса Доброй Надежды, и султан Мизорама, и короли Пегу и Цейлона не раз обращались за помощью к Иль-де-Франсу — увы, понапрасну. Губернатор острова, несмотря на почтенный титул «отца колонии», полученный им от доверчивых жителей за свое простодушие и желание всех примирить, так никогда и не смог дотянуться до гения ла Бурдонне. На какой же прием у этого человека могли рассчитывать контр-адмирал де Серсей и его капитаны?

Госпожа Шамплер была достаточно опытна, чтобы понять, что подвиги моряков на Черной речке вызовут всенародное восхищение, но на весах властей предержащих неудача в бою с китайским конвоем перевесит все нынешние заслуги контр-адмирала. На ком же, однако, лежит ответственность за подобное положение дел?

Смена режима во Франции, разумеется, отразилась и на Иль-де-Франсе. Именно те, кто был менее всех способен толково вести государственные дела, оказались в первых рядах после маленькой революции 1790 года, которую возглавлял Рикар де Биньикур, сын Ленормана д’Этиоля, мужа маркизы де Помпадур. Так как губернатор де Конвей пытался бороться со взявшей бразды правления в свои руки Колониальной Ассамблеей, где верховодил все тот же Рикар де Биньикур, то он вскоре пал ее жертвой. Когда был отдан приказ просмотреть все его бумаги, дабы установить, не вел ли он тайной переписки с министром, он тотчас подал в отставку. Обвинение оказалось необоснованным, и тогда стало ясно, что единственным в глазах некоторых особ преступлением этого губернатора было его ирландское происхождение. Преемнику де Конвея, господину Давиду Шарпантье де Косиньи, тоже не суждено было мирной жизни, тем более что раздоры начали сотрясать и саму Ассамблею.

Несколько отвлекла внимание враждующих лишь эпидемия оспы, заставив власти принять срочные меры против этого бедствия. Больных с Черной речки переправили в лазарет, находившийся невдалеке от Хмурого Брабанта. Только черным с давними метками оспы на лицах было как незаразным дозволено переступать границы кантона.

Последовали и иные смутные времена. Госпожа Шамплер прекрасно помнила так называемое «пробуждение патриотов», которые заявили о себе, как только с помощью вакцинации всех не задетых болезнью жителей удалось пресечь эпидемию. Госпожа Шамплер была в Порт-Луи и тогда, когда до их острова докатилась весть о смерти Людовика XVI. Между якобинцами и местными «щеголями»-роялистами начались стычки. Самые непримиримые якобинцы образовали клуб, и даже первая Колониальная Ассамблея не осмелилась ставить препоны их бесконечным затеям. Этот клуб, называвшийся «Хижиной», потребовал смещения и заточения в крепость контр-адмирала Сен-Феликса, предшественника де Серсея на посту командующего военно-морским флотом. Члены клуба «Хижина» за собственный счет возвели на Гербовой площади гильотину, чтобы придать больше веса своей день ото дня прибираемой к рукам власти, однако падение Робеспьера вызволило Ассамблею из-под их гнета. Так ни разу и не послужив, гильотина была разобрана, и Колониальная Ассамблея воспользовалась благоприятными обстоятельствами, чтобы закрыть «Хижину», а заодно и все отделения этого клуба. В колонии установилось относительное спокойствие, продлившееся никак не дольше двух лет, пока в 1796 году не нагрянули на Иль-де-Франс уполномоченные Директории. «Но хоть, слава богу, мы с ними живо разделались», — подумала госпожа Шамплер.

Она не очень-то понимала причины, побудившие ее совершать все эти набеги в далекое прошлое. Со вчерашнего дня она впала в странное отрешенное состояние, словно бы плавая где-то меж сном и явью. За одну внезапно представшую перед нею картину цеплялась другая, какой-нибудь совершенно случайный жест воскрешал в ее памяти целый период жизни. Все это смутное время вспомнилось ей потому, что нынешние события сами собой наводили на мысль о слабости большинства губернаторов. Первая Колониальная Ассамблея была распущена губернатором по настоянию пятисот горячих голов, предводительствуемых неким бывшим военным, выдворенным из Батавии за буйное поведение. Вслед за чем повстанцы, окрыленные этим последним успехом, почувствовали себя истинными хозяевами в городе и потребовали к тому же и отзыва нескольких депутатов. Но тут в Порт-Луи со всех округов примчались на выручку взбудораженные колонисты. Арестованных вожаков назавтра же отправили во Францию на борту «Нафалии». Хотя после этого месяцев шесть было тихо, даже малейшее происшествие могло привести к взрыву. Госпожа Шамплер знала это по собственному опыту. За пятнадцать лет до того она, пусть косвенно, оказалась замешана в одно дело, что стоило ей драгоценной дружбы с замечательным человеком, господином Ле Брассёром, который, к несчастью, стал жертвой террора.

Покончив с едой, она еще долго сидела не двигаясь. К вечеру посвежело. Май в тропиках — это уже предвестье зимы, и ураганов можно не опасаться. Покамест дом на мысу устоял при всех непогодах. Выдержит ли он и теперь готовящийся натиск? Госпожа Шамплер вздохнула и поднялась. Ей еще многое предстояло сделать до наступления темноты, а она столько времени потеряла, отдавшись бесплодным мечтаниям!..

Она проведала раненых и цинготных больных, потом вернулась домой всего за несколько минут до прихода Кетту. Ежедневно в пять часов пополудни они сходились, чтобы наметить работы на завтра. Госпожа Шамплер обычно уже ожидала его в своем кабинете-библиотеке, когда он, неспешно поднявшись по лестнице, стучал в дверь. Так продолжалось почти десять лет. После того как все было с ним обговорено: сколько рабов послать на окучивание, на распашку нови, на заготовку кормов для скота, кого оставить на обжиге извести и в градирнях, — госпожа Шамплер захлопнула свои книги и пригласила Кетту перейти в угол комнаты, где возле круглых столиков были расставлены кресла. Они сели, Кетту достал свою трубку.

— Боюсь, мы ввязались в историю немного… немного обременительную, — произнесла госпожа Шамплер.

Кетту молча покачал головой.

— Блокада побережья ударит и по каботажным судам, — добавила она. — Как мы отправим в Порт-Луи нашу соль и известь? Придется нам снарядить тележки, а это потеря времени и рабочих рук.

— Может быть, подождем? Вряд ли это протянется дольше одной-двух недель… — сказал Кетту.

Но не закончил фразы, увидав на лице госпожи Шамплер столь хорошо знакомое решительное выражение. Резким жестом она отвела его робкий совет.

— Белый Замок изменит себе, если не сдаст поставки в условленный день. И скот мы должны перегнать на этой неделе, приняв все обычные меры предосторожности. Нестор уже будет здесь.

— А кому мы поручим сопровождать тележки, сударыня?

Госпожа Шамплер помолчала, откинулась к спинке кресла и посмотрела на своего управляющего.

— Вам, Кетту, — сказала она. — Вам и поручим.

Уставившись на свои грубые башмаки, он ответил не сразу. Госпожа Шамплер терпеливо ждала. С самого своего появления в поместье в 1789 году управляющий неизменно отказывался от поездок в Порт-Луи, но еще никогда на Черной речке не складывалось такой серьезной ситуации. В окно влетел шмель, сделал круг по всей комнате, потом начал биться о стекла, и несколько секунд их внимание было, казалось, всецело занято насекомым. В конце концов шмель вылетел на балкон, и в кабинете стало совсем тихо. Кетту, глубоко затянувшись, медленно выпустил из ноздрей струю дыма. Первая его фраза прозвучала вопросом:

— Неужто вы согласились бы загубить одно давнее доброе дело вашего мужа? Нельзя мне ехать в Порт-Луи. Вы не знаете, из какой преисподней он меня вытянул.

Не раз за долгие годы совместной жизни Фелисите Шамплер убеждалась, что кое-какие грани в характере мужа, а видно, и целые жизненные этапы, оставались ей неизвестны. То какая-нибудь мимолетная встреча, то обрывок случайного разговора что-то ей раскрывали, и факты, которым она годами не придавала значения, подтверждаясь, вдруг обретали вес. Лейтенант безоглядно верил в человеческую порядочность и доброту. Он сыпал деньгами направо и налево, помогая людям, которые часто этого не заслуживали, но были достаточно ловкими или циничными, чтобы, разыгрывая затейливые спектакли, поддерживать в нем иллюзии на их счет. Лейтенант так сочувствовал им, что не позволял себе задавать никаких вопросов, даже когда сомневался в их искренности, и наконец заключал со своей обезоруживающей улыбкой: «Люблю, когда люди считают меня простофилей!»