Фонд последней надежды

— Скушно живешь, подруга… Телевизора и то нет. Ишь ты, Бодуэн, блядь, де Куртенэ! Заебёшься сказать. Эй, образованная, вставай, подотрись.

Скуля, Ася поползла из комнаты.

— Помойся там… — он заржал со значением. — Ночевать здесь буду. Слышала, бляха-муха?

Кое-как подмывшись и натянув кстати сушившиеся в ванной трусики и дырявую домашнюю юбку, Ася долго стояла перед зеркалом, рассматривая наливающийся фингал. Как завтра на семинар идти?..

Ой, мамочка! Он же сказал — ночевать будет?!!

Ася взвыла от ужаса. Масик вечно её лапал, щипал, молча ухмыляясь… Маме ничего нельзя было говорить, мама бы не поняла, мама бы страдала. Ася и не говорила. Дотерпелась, размазня! Боже мой, что же делать?! Может, уболтать его? А потом сбежать потихоньку? А куда сбежать-то? Ничего, потом решу, лишь бы удрать.

Ася тихонько отодвинула задвижку, вышла. Он ждал её в тёмном коридоре, перекрыв путь к выходу. Штаны его были спущены, сально лыбясь, он массировал свой лиловый член.

— Иди сюда, сучка… Давай… Испугалась? Ты ведь своим Бодуэнам запросто даёшь, проститутка? Ну, чего встала? Иди, блядь, сюда, говорю!

Он надвинулся на неё, не переставая теребить член, жадно и жарко дыша.

Ася завизжала, зажмурившись, рванула в кухню.

Треск майки, её поднимают в воздух, как котёнка, швыряют на пол… Как живой, подскакивает стол, врезаясь в плиту, на пол падает посуда, кастрюли… Горячие, как кипяток, руки ползут по бёдрам… Мама!!! Мама!!!

…Всё происходит быстро и складно, как в плохом кино. Он, не слушая криков, придавливает её к полу, вцепляется ногтями в голую грудь, мгновенно раздвигает слабые девичьи коленки. В это время Асина правая рука нащупывает чугунную крышку казанка, и в следующую секунду эта самая крышка — ребром, невероятно удачно, — врубается ему в переносицу. Закатив глаза, он обрушивается на Асю.

…Не помня себя, Ася выбралась из-под его тела, оделась, покидала в рюкзак документы, тетрадки с учебниками, в последнюю секунду догадалась схватить собранную гадом «бомжовку» и выскочила из дома.

Она бежала по пустым улицам, пятнистым от света редких фонарей, бежала, не чувствуя тяжести сумок, иногда переходя на шаг. Отдышавшись, снова летела так, будто за ней гналась целая стая злобно хохочущих адских девок-эриний с крыльями летучих мышей и клубками гадюк вместо волос.

«А вдруг я его убила?! Надо было послушать пульс… Вызвать скорую…» Но Ася знала, почему она не стала приближаться к телу Масика. Перед глазами крутилась непрерывная кинолента: вот героиня, всхлипывая, трогает пальчиком поверженного злодея, прикладывает ухо к его груди, а его глаза в ту же секунду раскрываются, и… Но в кино, в отличии от реальной жизни, возлюбленный героини всегда успевал добить негодяя. Ася не стала рисковать.

Она, задыхаясь, свернула в подворотню и упала на какую-то лавку. Дождь тёк и тёк ей за шиворот. Дождь её и оживил, в конце концов. Оглядевшись, она внезапно узнала и двор, и дом, и подъезд.

Она уже приходила сюда с мамой. Много раз. Часами они сидели на этой самой лавке. Вокруг под надзором нянь играли славные малыши, урючные деревья роняли в сочную траву конопатые плоды, в палисадничках цвели розы, зеленел на балконах вьющийся виноград. А мама кашляла в платочек — украдкой, надсадно. Няни поджимали губы и со значением переглядывались. Ася от страха и стыда начинала судорожно чесать то бровь, то коленку. Няни, нахмурившись, уводили детей прочь.

Однажды им с мамой повезло, и Небожительница явила свой светлый лик. Ася с мамой вскочили и бросились к подъезду, заранее подобострастно улыбаясь. Говорила мама. Просила. Потом заплакала. Плакала и Ася. Небожительница была непреклонна: «Я понимаю, что бронь. Но мест нет. Ничего не могу поделать». И тогда мама ещё больше сгорбила худые плечики, беспомощно глянула на Асю и быстро опустилась на колени.

Седая от боли, стояла она в заплёванной дворовой пыли. Ася, задохнувшись, подняла глаза на Небожительницу и успела заметить искорку удовольствия, мелькнувшую в ответном взгляде. «Ну, хорошо. Приходите послезавтра». И — через долгую паузу, как бы сокрушаясь: «Что же это вы? Перед дочерью не стыдно?».

Спустя время Ася ходила сюда одна, просить об операции для мамы. Она была готова продать квартиру, хотя Масик наверняка не разрешил бы ей, ведь мама успела его прописать. Но Ася тогда мало что понимала, кроме того, что мама уходит. Снова сидела, с учебниками и жалкими сушками, ждала. Дождалась. Небожительница выслушала её сбивчивый лепет. «Нет. Сделать ничего уже нельзя. За границу вы мать всё равно не повезёте».

И вот сейчас ноги привели её именно в этот двор, на эту ненавистную лавку, каждую трещинку которой она знала наизусть, как ветви древа индоевропейских языков.

— Вы кого-то ждёте? — звучный баритон, чудный, искрящийся, из совершенно другого мира. — Что с вами? Вы же совсем промокли!

Это был Он. Ася Его запомнила, пока торчала на этой гнусной лавке месяцы назад. Стройный, стремительный, прекрасный. Адонис…

— Что же вы молчите?

А что она может сказать? Помогите? Мне некуда идти? Что мне делать?

— А знаете, девушка… Пойдёмте-ка чаю выпьем. Как вам такое предложение?

— Пойдёмте… — слышит Ася свой голос и поднимается.

…И у неё начинается новая жизнь.

Отчим снился и снился ей ночами, во сне его грубое лицо становилось чудовищной козлиной мордой, изрыгающей жёлчь, рвоту и кровь, у него отрастали акульи зубы и щупальца, жвала и бивни, он менялся, мутировал, лишь его молчаливая ухмылка всегда оставалась неизменной, собственно, это и была единственная константа, по которой она всегда узнавала его.

Ася никогда больше не возвращалась в мамину квартиру, избегала даже проезжать через тот район. Её никто не искал, и Ася решила, что всё как-то обошлось. Или он сдох, и её никто не заподозрил, или искали, да не нашли. Хотя могли — через филфак.

На пятый год жизни у Севостьяновых Ася в один прекрасный день распахнула дверь, ожидая сантехника, а на пороге стоял он, чудовище из прошлой жизни. В засаленной кепке, с мутными пьяными глазами, сгорбленный, небритый, в какой-то рванине. С чемоданчиком инструментов. Воняя и матерясь, он прошлёпал на кухню, мгновенно починил кран и, не узнавая её, не вглядываясь даже в её позеленевшее от ужаса лицо, надтреснутым голосом потребовал добавки за скорость. Он, оказывается, с неё ростом. И тщедушный какой-то… Почему она помнит его страшным людоедом-великаном? Или это не Масик? На переносице сантехника белела нитка шрама.

Ася дрожащими руками, ни слова не говоря — боялась разрыдаться — сунула ему деньги. Когда он ушёл, вынесла из туалета освежитель воздуха и долго брызгала в потолок, выжигая его проклятый запах, весь, до последней молекулы.

— Эй, сестра, дык, ёлы-палы!.. Ну чё, отсосёшь или раком встанешь? Ася оцепенела. Но уже в следующую секунду глаза её заволокло красной пеленой, рука рефлекторно поднялась, и Мадилян получил промеж глаз собственной железной фляжкой, полной поганого буркутского коньяку.