Фонтанелла

С чего это всё у нее началось? Как и у многих других детей — с зарезанной курицы. Амума, вообще-то женщина мягкая, собирая яйца у своих кур, вела точные записи, и всякая несушка, не достигавшая требуемой производительности, получала у нее прозвище «курица, которая не старается» — ее резали, ощипывали и варили.

— Кто не хочет, пусть не смотрит! — объявляла Амума, и моя мать, навидавшись, как «курицы, которые не стараются», кружатся и разбрызгивают кровь по всему двору, падают и дергаются, пока последние частицы жизни не покидают их тело, решила больше никогда не есть мяса.

Другие дети по прошествии одной-двух недель возвращаются к мясному горшку ^{8} , но с Ханой Йофе произошло тогда то, что по сей день именуется у нас — с торжественностью, требующей пары кавычек, — «чудом мигрени», а в варианте Рахели, ее младшей сестры, — чудом кувшинчика с «квакером» [18] , — по той причине, что по прошествии восьми дней питания зеленью, бобовыми и фруктами Хана Йофе «вырвалась из когтей мигрени, которая мучила ее с самого детства». Эти последние слова я тоже поставил в кавычки, потому что, как и «галут» [19] , «яды» и «укорененная семья», это тоже мамины слова, и она произносит их с такой торжественностью, что кавычки завиваются вокруг них даже в ее речи.

18

Чудо кувшинчика с «квакером» — насмешливое обыгрывание так называемого «чуда кувшинчика с маслом». Согласно легенде, когда победоносные отряды Иегуды Маккавея освободили Храм от власти царя Антиоха Эпифана (164 год до н. э.), там нашелся лишь маленький кувшинчик с маслом для богослужения, однако этого кувшинчика чудесным образом хватило на целых восемь дней.

19

Галут — изгнание, диаспора (иврит).

— Глупости! — сказала мне Рахель в одну из моих первых ночей в ее постели. — У твоей матери не было никакой мигрени. Ее боли были куда хуже: с одной стороны, у нее болела Пнина, которая всегда была удачнее и красивее, чем она, а с другой стороны, у нее болела Батия, которую отец любил больше всех других своих дочерей.

Иногда у Рахели рождаются фразы, который напоминают мне стихи из Библии — праотца Яакова, например: «Пойду и увижу его, пока не умру»^{9}, или рассказ о Рицпе, дочери Айи^{10}, которая сидела все лето возле повешенных своих сыновей «и не допускала касаться их птицам небесным днем и зверям полевым ночью».

А иногда наоборот: я нахожу в Библии стихи, напоминающие мне истории Рахели, — рассказ о сынах Божьих, например, сошедших к дочерям человеческим^{11}, или о маленькой девочке из земли Израильской^{12}, — так что я уже не знаю, кто сказал о ком — Библия о той несчастной девочке или Рахель о своей сестре Батии, что пошла за своим «Гитлерюгендом» (так, с полным пренебрежением к правилам немецкого языка, называют Йофы ее немецкого мужа) и сегодня живет в Австралии, которую моя мать называет «чужбиной» и «галутом».

— А как же с тобой, — спросил я Рахель, — ведь и ты была ее сестрой?

— Я четвертая дочь. Я никого не интересовала! — И ее старческая улыбка опять скользит по моему затылку. — Но твоя мать, Михаэль, решила стать вегетарианкой просто для того, чтобы завоевать немного внимания и придать себе побольше важности.

Ее пуховое одеяло, ее слова, ее объятье, фланелевая пижама ее убитого мужа окутывали меня в темноте.

— У тебя приятное тело, Михаэль, почти такое же, как было у моего Парня. — Сейчас она замолчит на мгновенье, как замолкает каждый раз, когда вспоминает его, потом придет в себя и продолжит: — Я люблю, когда приходит твоя очередь спать со мной.

Я уже говорил, что все Йофы накрываются «пуховиками» — одеялами из гусиного пуха. Особо дисциплинированные из нас, самые педантичные и образцово-показательные, продолжают спать под этими пуховиками до середины лета, потом на неделю заменяют их тонкими пикейными одеялами, тут же начинают неудержимо дрожать от стужи, клацать зубами и страдать бессонницей и уже двадцать первого июня, как только дни начинают укорачиваться, с облегчением говорят: «Зима приближается!» — и возвращаются под свои пуховики. Даже Жених, которого раздражают «всякие люксусы», вроде хождения к маникюрше, жеванья «чинги» (так он называет жвачку), покупки лотерейных билетов и прочих «испорченных обычаев», которым удается проникнуть в закрытый «Двор Йофе», — и тот укрывается пуховым одеялом, и даже у моей матери, по мнению которой любая избалованность вредит здоровью, зато утренний душ — это хлеб насущный, есть такой пуховик, который наверняка стоил жизни доброму десятку несчастных гусей, — но моя мать, как я уже сказал, принадлежит к разряду вегетарианцев во имя собственного здоровья, а не вегетарианцев во имя сострадания к животным.

Итак, мы с тетей Рахелью погребены в общей могиле под ее широким пуховиком, а вокруг нас развешаны чертежи, таблицы и отчеты, касающиеся инвестиций, фондов и акций. И я уже так привык к ним, что моя открытая фонтанелла видит их даже в полной темноте — все эти биржевые диаграммы, взлетающие и падающие кривые, колонки названий и цифр. На оси «игрек» ее графиков откладывается, как это обычно принято на бирже, стоимость «бумаг», но ее «иксы» вовсе не означают даты — иногда это среднемесячные значения температуры на прибрежной равнине, иногда — количество дорожных аварий на дорогах Страны или число заболеваний нильской лихорадкой, а то и частота повторений фразы «мы ни в коем случае не можем допустить» в речах очередного министра обороны. И если кто-нибудь спрашивает ее, почему так, она объясняет, что мир построен на корреляциях, и именно их — а не причины — следует прежде всего выявлять. Потому что, вопреки расхожему мнению, действительно важны именно корреляции, а не причинные связи.

— Но при чем тут министр обороны? — сердится Жених, которого пребывание под землей сделало весьма нетерпеливым, и Рахель с раздражающим спокойствием говорит:

— Очень даже при чем.

— Как это? Почему при чем?

— Потому что какая у него морда, так он и выглядит.

И Жених злится, потому что эту йофианскую логику невозможно прошибить.

Короче, ночами Рахель спит со своим очередным гостем — если угодно, с очередной жертвой, — а днями лежит и смотрит на чертежи на своей «Стене акций» [20] .

20

Стена акций — иронический намек на Стену Плача, или Западную стену, — часть стены вокруг Храмовой горы в Иерусалиме, уцелевшая после разрушения Второго храма римлянами в 70 году, место молитв, символ веры и надежд многих поколений евреев.

— Смотрю, смотрю, — так она говорит, — пока у меня не появляется озарение!

И когда у нее появляется «озарение!», она тут же начинает звонить в неопознанные банковские объекты и втолковывать им свои приказы и инструкции. А если кто-нибудь входит к ней как раз посредине такого «озарения!», она нетерпеливо машет на него рукой:

— Тише, я зарабатываю для Семьи.

Заработанные деньги Рахель передает Жениху, потому что «всё началось с гонораров за его изобретения», а Жених, в соответствии со старым договором с Апупой, делит их на всех членов Семьи. Правда, улыбается она, все его примусы и плуги не внесли даже пятой части того, что принес ее бизнес, но она ценит Жениха и жалеет, а иногда даже называет «официальным кормильцем семейства Йофе» — обида в нашем понимании, но комплимент — в его. «Так или так», но он с большой торжественностью дает ей пустые чеки, испачканные сажей и машинным маслом и подписанные древним, сине-фиолетовым химическим карандашом — «Арон Ландау», «Арон Ландау», «Арон Ландау», а она вписывает в них имена получателей, назначает суммы и возвращает ему — раздать.

Вернусь к своей матери и к началу ее вегетарианства. В нашей деревне жил тогда человек по имени Натан Фрайштат, который был пацифистом, вегетарианцем и коммунистом одновременно — «вегетарианцем из соображений пацифизма и коммунистом из соображений здоровья», по его собственному определению. Кроме того он был еще столяром и радовал деревенских детишек симпатичными деревянными игрушками. В качестве коммуниста он рассказывал им воспитательно-развлекательные истории о детстве Сталина, а в качестве вегетарианца вел в деревенском листке постоянную рубрику под названием «Перекормленный бык и растительная пища». Я помню кое-что из того, что он там писал, потому что вырезки из этого листка подшивались и хранились в нашем доме. «Пять маленьких перекусов в день предпочтительнее, чем три больших еды, — утверждал Фрайштат, — а еще лучше три маленьких перекуса».

Каждый вечер этот Фрайштат рассказывал своей жене длинные истории и всегда начинал их словами: «Ты помнишь, Юдит…» — а со временем стал произносить такие же длинные речи перед каждым, кто, на свое несчастье, попадался ему на пути, и всегда начинал их со слов: «Послушай-ка сюда…» На деревенских собраниях он призывал выпустить кур из клеток, чтобы они несли яйца во дворе, «на свободе», и требовал от каждого владельца дойной коровы подписи под обязательством «ни при каких условиях» не отдавать ее на убой.