Форма жизни

Главное — чтобы кололи регенеранты. Чтобы сохранялось сознание. И память — солнечные пятна на белой стене, мягкие руки на щеках.

В плечо впиваются острые ногти, тянут вниз настойчиво и властно. Мортэм покорно упирается ладонями в крышку криокамеры. Кожа вспухла, местами потемнела, местами приобрела желтоватый оттенок, словно жабье брюхо. Мортэм смотрит на свои руки и не может их узнать.

Обтекаемый «фонарик» — источник нескончаемой боли вдруг входит в анальное отверстие. Само по себе вторжение инородного предмета — унизительно, но безболезненно. Лорэлай с силой впихивает электрошок глубже, выдирает его обратно, и снова вглубь. Смеётся — с издёвкой, с презрением.

— Какой ты у нас разработанный, однако, а! Баловался игрушками? При ЖИЗНИ?

Он нажимает кнопку.

Когда боль приходит снаружи — разрушаются сначала поверхностные слои, но когда сокрушительная волна этой сверх-боли смерчем проносится по внутренностям…

Мортэм запрокинул голову и сипло взвыл. Разошедшиеся волокна голосовых связок выдали лишь шипение, с вкраплениями повизгивающих ноток.

— Нравится, а? Возбуждает? — скалит зубы Лорэлай, белоснежные на фоне его смуглой кожи. Точнее, посмертного грима.

Так не бывает. Мёртвый не причиняет зла мёртвому без причины. Сейчас — причины нет. Почему он так нелогично поступает? Может быть, это тоже сон? Роберт разбудит инъекцией и отправит на задание.

— Ты хочешь меня? — спрашивает Лорэлай, перестав давить на чёртову кнопку, но никуда не убирая электрошок. Ощущение пластмассы внутри не неприятно на физическом уровне, только на моральном. Приходится терпеть. Снова терпеть.

Мортэм обессилено молчит и косо сползает на пол. Вампир не делает попыток вернуть полуразложившееся тело на место.

— Ну, отвечай! Ты хочешь меня? — издевательская усмешка.

— Я мёртв. Я ничего не хочу. И никого. — безучастно отзывается зомби.

В ответ — неприятный хохот, точно расстроенная антикварная скрипка.

— О да. Ты мёртвый! Ты такой же мёртвый, как и я, понятно тебе!? Но никогда не смей напоминать мне о смерти!

Мортэм безучастно, туповато следит за тем, как из его носа на плиты пола капает чёрно-зелёная слизь.

«Это что, мой мозг? — Мортэм следит за брызгами на полу. — Мозг. Исчезает. Я. Исчезаю».

Лорэлай чуть наклонился, смотрит в лицо зомби внимательно, изучает жертву с интересом учёного. Нет, учёный — Резугрем, он никогда не получает удовольствия от истязаний. Лорэлай… другой.

— Ты не такой же мёртвый, как я, — хрипит Мортэм. — Ты чудовище.

Вот она, обретённая логика. Он чудовище. Потому и поступает так. Других объяснений нет. Мортэму становится спокойно от того, что всё на своих местах.

И опять смех.

Вместе со смехом внутри истерзанного тела разворачивает свой шипастый хвост драконоподобная гнилостная боль. Предел боли — кристальная чёткость восприятия. Ничего «до» и нечему быть «после», только «сейчас».

Лорэлай удерживает электрошок и вгоняет ноготь в маленькую кнопку, свободной рукой скользит к себе в брюки. Скалится. Он никогда не знал, что чужая боль может так его возбуждать.

Мортэм вовсе не ненавидит Лорэлая. Он готов умолять о пощаде — это не хуже и не лучше любой другой реакции. Он просто хочет сохранить себя. Боль отнимает память, разум, личность. Гордость и самоуважение — выдумка идиотов, куску мяса из холодильника нет смысла играть в геройство.

С живота и бёдер Мортэма сползают клочья кожи. Он ничего не видит, ничего не понимает, ничего не чувствует — только ощущает собственный распад. Лорэлай вздрагивает в такт рывкам Мортэма.

Мортэм чувствует, что у него готова отвалиться нижняя челюсть, но всё же широко раскрывает рот и кричит. Ни единого звука, кроме сиплого шипения, его гортань выдать не может.

Лорэлай чуть ахнул, и, быстро схватив Мортэма за волосы, рывком повернул его лицо к себе. Капли холодного семени брызгают на перекошенные, растрескавшиеся глубокими чёрными рытвинами губы.

Мортэм готов поклясться, что чувствует вкус. Горечь, едкая соль. Он не должен чувствовать. Зомби не чувствуют.

Электрошок покинул его тело.

— А ну оближи! — тяжело дышит Лорэлай, заставляя Мортэма взять в рот адскую игрушку.

Чудится, что последовал ещё один удар, звоном отдаваясь в черепной коробке.

И Мортэм не может понять, были ли этот удар на самом деле или всё же нет.

Он растягивается на полу, в луже сукровицы.

Сейчас… сейчас укол подействует, боль уйдёт, и его тело восстановится. А завтра всё начнется с начала.

При жизни Дэрек не верил ни в ад, ни в рай — солдатам не полагается забивать себе мозги религиозной чушью. Но если ад и может существовать, то он таков — ни смерти, ни жизни, ни даже боли в человеческом понимании. Приближение к финальной стадии посмертия и отдаление от неё.

Бесконечность.

Нет смысла бороться.

Мортэм размыкает губы и сипит, не слыша своего голоса:

— Не надо больше инъекций. Добей меня.

— Нет, — Лорэлай, — ты мне пока нужен.

Он скользит к коробке с ампулами — крохотная тонкая тень. Мортэм мог бы переломить его пополам одним ударом.

После трёх инъекций, которых обычно хватало для восстановления, Лорэлай вдруг понял — что-то не так. Тело Мортэма восстанавливалось тяжко, неполно. Под слоем вспухшей буграми кожи угадывались очаги гнили. Неужели лимит исчерпан? Лорэлай чуть закусил губу, занервничав. Испортил игрушку. Ну, хорошо хоть Эрих не накажет за порчу его имущества — он же сам сказал, что Лорэлай волен делать с Мортэмом всё, то заблагорассудится. Хоть убить.

Убить мертвеца — это, вероятно, как раз то, что он и проделывает изо дня в день с Мортэмом.

Лорэлай медленно поднялся и отступил от валяющегося на полу гнилого трупа. Неподвижность и мокрая, прогоркло-сладкая вонь повергали вампира в трепет. И ужас. Ведь это — и его возможная участь. Он развернулся и бросился прочь из кельи.

26 глава

Йохан бродил по ангару. Длинная цепь не слишком сковывала движения, озможная я и бросился прочь из кельи. али вампира в трепет. трупа. и губы. от и кричитх ноток. енностям. нельзя было добраться только до предусмотрительно убранного в дальний угол оружия. И всё равно Йохан бесился. Дело даже не в условиях, ржавый умывальник вместо джакузи и груду грязного тряпья вместо постели он вынес без труда, на войне приходилось и хлеще. Гораздо омерзительнее — статус. Любой сопляк вроде этого Джейка может зайти и треснуть по зубам. Или вовсе пристрелить.

Злость росла где-то в животе, словно раковая опухоль. В первую очередь адресовалась Краузэ — именно он во всём виноват. С каким наслаждением Йохан передавил бы синеватую жилку на его мягкой шее — разумеется, глядя в глаза.

Но злости было много, хватало и отребью. Йохан представлял массовые расстрелы. И почему только правительство не трогает этих ублюдков? Давно пора избавить город от лишних жителей, не платящих ни единого налога.

Йохан сел на свою неприглядную лежанку, уткнулся подбородком в колени. Непривычная тишина давила на барабанные перепонки.