Формула любви (Повести и пьесы для театра и кино)

— Зачем же она непременно лапшу станет кушать, Алексей? — чуть не подавилась тетушка. — Да хоть бы и лапшу… Ну, что тут плохого?

— Нет, миль пардон, Федосья Ивановна! Не об этом я грежу в часы уединения…

— Знаю, о ком ты грезишь! — сказала Федосья Ивановна и обиженно поджала губы. — Срам один! Перед людьми стыдно…

— Это вы… о ком? — настороженно спросил Федяшев.

— О ком! О БАБЕ КАМЕННОЙ, вот о ком!.. Тьфу! — тетушка даже сплюнула. — Уж вся дворня смеется!

— О Боже! — в отчаянии воскликнул Федяшев, и его лицо исказила гримаса страдания. — За мной шпионят? Какая низость… — он схватил шляпу и стремглав выбежал…

В деревенском пруду старый кузнец Степан вместе с дворовой девкой Фимкой ловили сетью карасей. Завидев молодого барина, оставили на время свое занятие, склонились в поклоне.

Федяшев, не обратив на них внимания, быстро прошел мимо.

— Опять с барином ипохондрия сделалась, — сказала Фим-ка, с сожалением глядя в сторону промчавшегося Федяшева.

— Пора, — сказал Степан. — Ипохондрия всегда на закате делается.

— Отчего же на закате, Степан Степанович?

— От глупых сомнений, — подумав, объяснил Степан. — Глядит человек на солнышко, и начинают его сомнения раздирать: взойдет оно завтра или не взойдет? Ты, Фимка, поди, о сем и не помышляла никогда.

— Когда тут! — кивнула Фимка. — Бегаешь целый день, мотаешься… потом только глаза закроешь — а уж и солнце взошло.

— Вот посему тебе ипохондрия и недоступна. Как говорили латиняне: «Квод лицет йови, нон лицет бови» — «Доступное Юпитеру недоступно быку».

Фимке очень понравилось изречение, и она восхищенно улыбнулась:

— И давно я спросить хотела вас, Степан Степанович… Откуда из вас латынь эта выскакивает? Сами-то вы вроде не из латинцев.

— От барина набрался, — вздохнул Степан. — Старый барин повелел всем мужикам латынь изучить и на ей с им изъясняться. Я, говорит, не желаю ваше невежество слушать… Я, говорит, желаю думать, что я сейчас в Древнем Риме… Вот так! Большой просветитель был! Порол нещадно! — «Аут ни-гель, аут Цезарь!» Во как!

— Красиво! — согласилась Фимка. — А как у их, у латинцев, к примеру, «любовь» обозначается?

— «Любовь», Фимка, у их слово «амор»! И глазами так зыркнуть… Ух-х! — Степан показал как надо зыркать глазами.

Федяшев, естественно, не слышал этого разговора. Он шел тенистой аллеей парка, где справа и слева белели старинные скульптуры, выполненные в греческом стиле. Мраморные лица с выпуклыми белыми глазами уставились на Алексея Алексеевича, усиливая приступ ипохондрии.

Федяшев дошел в самый конец аллеи, где в лучах заходящего солнца перед ним предстала скульптура молодой женщины в древнегреческой тунике.

Федяшев посмотрел на скульптуру нежным, влюбленным взглядом.

Женщина и вправду была необычайно хороша: изящная фигурка, маленькая головка с тонкими чертами лица, странный всплеск рук: левую женщина как бы предлагала для поцелуя, а правой приглашала куда-то вдаль, в неизвестное…

— Здравствуйте, сударыня! — тихо прошептал Федяшев и поклонился мраморной женщине. — И вновь тоска и серость обыденной жизни привела меня к вашим стопам!.. Впрочем, нет! Будь эта жизнь во сто раз веселей и разнообразней, все равно она была бы лишена смысла, ибо нет в ней вас… А в той незримой дали, где есть вы, нет меня!.. Вот в чем превратность судьбы! И никогда нам не воссоединиться, как несоединим жар моего сердца и холод вашего мрамора…

При сих словах Федяшев приподнялся на цыпочки и припал губами к левой руке скульптуры.

Сзади послышался шум и легкое покашливание.

Федяшев резко обернулся и увидел дворовую девку Фимку с тряпкой и ведром, полным мыльной воды.

— Ты что? Зачем? — ахнул Федяшев.

— Барыня велела помыть, — равнодушно сказала Фимка. — А то, говорит, еще заразу какую подцепите…

— Пошла вон! — закричал Федяшев.

В тот же вечер странная картина предстала перед всеми жителями усадьбы.

По главной дороге медленно и торжественно ехала подвода. Лошадь под уздцы вел кучер, рядом шагал Алексей Федяшев, в самой подводе, приветствуя селян кокетливым взмахом рук, стояла мраморная женщина в древнегреческой тунике…

Эта процессия прошествовала двором, подъехала к подъезду главного дома.

Стоявшие у подъезда Степан и Фимка многозначительно переглянулись, а Степан оценил увиденное латинским изречением:

— Центрум квиа импосибиле ест! («Это достоверно, уже хотя бы потому, что невозможно»).

— Степан! — крикнул Федяшев. — Помоги!

Степан подошел к подводе, кучер взвалил статую ему на спину, и Степан понес ее к подъезду, сгибаясь под тяжестью. Наблюдавшие селяне одобрительно загудели, оценивая главным образом физическую силу Степана:

— Здоровый чертяка!

Степан с трудом поднялся по ступенькам, но тут дверь дома распахнулась, и перед собравшимися появилась разгневанная Федосья Ивановна.

— Куда? Назад! — закричала она на Степана, и тот послушно соскочил со ступенек, едва не уронив каменную барышню.

— Что ж вы меня срамите, сударь? — продолжала Федосья Ивановна, уже обращаясь к племяннику. — Зачем ЭТО домой? Что ж у нас здесь, кладбище, прости Господи?!

— Ma тант! — строго сказал Федяшев, сбиваясь частично на французский язык и тем самым пытаясь сделать непонятной ссору для наблюдавших простолюдинов. — Не будем устраивать эль скандаль при посторонних. Я хочу, чтоб это произведение искусства стояло у меня в кабинете… — И добавил, обращаясь к Степану: — Неси!

Степан стал подниматься по ступенькам.

— Стой! — крикнула тетушка и оттолкнула Степана. — Да как же это можно! Постороннее изваяние — и в дом? Откуда нам знать, с кого ее лепили? Может, эта девица была такого поведения, что и не дай Бог… ее ж при деде вашем ставили, дед был отменный развратник. Старики помнят…

Несколько стариков, стоявших среди дворни, авторитетно закивали и захихикали.

— На Прасковью Тулупову похожая, — сказал один дед. — Была тут одна… куртизаночка…

— И вовсе не Прасковья! — сказал другой старик. — Это Жазель, француженка… Я ее признал… По ноге! Ну-ка, Степан, подтащи поближе…