Форпост

– Как идет дело? – полюбопытствовал Серегин, в очередной раз позвонив Джону.

– Лох цепенеет, - кратко ответил тот.

Когда же на сцену вышли лохматые татуированные создания с гитарами, тряся свисающими к поясу гривами, и стены потряс рев восторженной, загипнотизированной мраком своих умов толпы, и звякнули, скрежетнув консервным звуком, оркестровые тарелки, отворяя торжество грядущей музыкальной вакханалии, Серегин, пройдя черным ходом в служебные помещения, раскрыл дверь кабинета хозяина, застав в нем мизансцену с налетом идиллии:

Религиозный еврей в сюртуке и широкополой шляпе, блестя линзами очков, поглаживал окладистую бородку, сидя за командным столом, Худой Билл и Джон располагались на стульях за приставным столиком, а двое чернокожих горилл с толстенными золотыми цепями на шеях, сложив мускулистые руки на груди, стояли у стены. Взоры служивых людей были прикованы к груде долларовых купюр, высившейся на глади приставного столика.

Ленивым жестом поддернув ремень, притороченный к скобам, Серегин направил на громил изящный ствол «калашникова», порекомендовав:

– На пол! Руки – по швам! – И – удовлетворенно кивнул, постигая, с каким потрясающим повиновением был воспринят его совет.

Лицо религиозного человека за столом словно бы удлинилось, стекая к отяжелевшему подбородку. Кивнув на пустые сумки, валявшиеся у стены, грабитель обратился к Джону и к Биллу:

– Вы… Пакуйте деньги.

Поспешность в исполнении этого приказа удивления в нем не вызвала.

– Пойдете вперед, я – за вами, - продолжил Серегин, переводя зрачок автомата с одного своего компаньона на другого. – И, обращаясь к оставляемой в кабинете публике, прибавил: - Провожать меня не надо. Коридор узкий, из магазина не пропадет даром ни одна пуля…

Через считанные минуты они выезжали на трассу, ведущую в частный аэропорт. В оконце проплывало бескрайнее озеро Мичиган – темное и плоское. Остающийся позади Чикаго сиял огнями реклам, как процветающая шлюха показным изобилием бриллиантов.

Из кинотеатра на весь квартал гремела музыка, способная затмить усердия тысячи перфораторов. Но и ее перекрывали ликующие вопли восторженных почитателей.

– Здесь никого из Гарварда не встретишь, – сказал Худой Билл.

– Да… Просто – дети… - грустно поддакнул Серегин.

– Но во что превратятся эти непосредственные существа, когда не дождутся обещанных «Стволов и роз», - вздохнул лицемерно Джон. – Завтра непременно надо ознакомиться с новостями.

КИРЬЯН КИЗЬЯКОВ

Кирьян всегда был равнодушен к роскоши, но сейчас, сидя за рулем новенького «Мерседеса» с ластящейся к телу кожей сидений, ощущая медвежью мощь тяжелой, но послушной, как игрушка, машины, он все-таки испытывал нечто, похожее на гордость. И вовсе не потому, что мальчишка из сибирской глухомани, не способный даже помыслить об обладании такой колесницей, ныне относится к ней, как некогда к деревенским саням, либо к телеге. Нет, он был горд собою потому, что сейчас рядом с ним находился отец, старый человек, дряхлый телом, но удивительно сохранивший живой и цепкий ум, и глаза отца пристально всматривались в проплывающий за оконцем городской пейзаж, и тоже наполнялись светом гордости за себя и за сына, ибо чистые ровные мостовые, ухоженные частные домики, пышные сады, приветливые новостройки, - все это искрилось чистотой, уютом и довольством под голубым небом безмятежного солнечного дня. Этот город они выстроили сообща, вложив в него все силы, сметку и труд, и сейчас обоюдно понимали личную кровную причастность к созданному ими миру, окружавшему их своей благодатью.

Он был богат. Богат землей, ибо владел многими гектарами здесь, неподалеку от теплого моря, угодьями в Сибири, где стараниями Федора вырастала другая община, богат домами, конюшнями, городской недвижимостью, особняком, чьи окна выходили на зеленые поля и темно-синие зубцы гор, придавленных кипами белого хлопка под хрустально-прозрачным голубым небом. Он был богат женой, ибо Даша, несмотря на возраст, была красива и грациозна, как прежде оставаясь спокойной, отважной и бесконечно верной ему. Но главным его богатством были три дочери и двое сыновей.

Он вновь покосился на отца. По лицу старика медленно катились слезы.

– Сынок, - с тяжелым, но облегченным выдохом произнес тот. – Я всегда знал, что ты верно распорядишься нашим богатством. Но не знал, что случится именно так… Ты не захотел стать богачом среди бедных. Ты создал вокруг себя огромную семью… В ней нет убогих и угнетенных. Смотри, сколько у нас молодежи и ребятни… Ведь все они – твои крестные. Они родились здесь лишь потому, что ты дал кров и дело их родителям…

– Мы сделали это вместе, отец, - сказал Кирьян. – Зеленые алмазы были твоими и только твоими, но ты никогда не трясся над ними, и никогда не говорил мне «нет», даже если и сомневался в моих начинаниях…И мы приумножили это богатство. Да еще как! Теперь мы богаты всей своей прожитой жизнью. А какой бы нам сейчас был толк от мешка с мертвыми камнями? Ты дал счастье многим, а потому сейчас счастлив сам.

– Знать бы нам в ту далекую пору, что это не изумруды, а куда как большая ценность, - вздохнул отец. – А барыги – те сразу смекнули, в чем дело…

– Да не жалей!

– Домов бы здесь стало куда больше, - отозвался отец. – Вот о чем досадую!

Они ехали на кладбище, навестить могилу матери в годовщину смерти. Посидели у гранитного надгробия, вспоминая и думая – уже каждый о своем, помянули светлую память родного человека, каждодневно и незримо пребывающего с ними, затем тронулись обратно, домой.

– Чтоб я сейчас дал за минутку очутиться у нас там, в деревне, - оглянувшись на ворота кладбища, произнес отец. – Вот идем мы из тайги с ружьишками, а дома хлопочет с обедом мать, а на столе – только из печи пирожки твои любимые с капусткой, да с грибами… Эх, мать! Веселая, любящая, в заботах своих нескончаемых… Может, навестим деревню, а, сын?

– Там остались только ее приметы, отец, - сказал Кирьян. – И там течет иное время. А возвращение к приметам прошлого не станет возвращением в прошлое. Твоя память вернет тебя в ту деревню куда лучше, нежели поезда и попутные машины. Впрочем, твоя воля: коли хочешь, так съездим. Только вот разберусь с текучкой…

– С текучкой ты разберешься, когда рядом со мной и с матерью ляжешь, - хмуро отозвался старик. – Ладно, вздор это, чего душу бередить, где счастье было, полынь-трава… Ей не утешишься. То место свято навсегда, но и навсегда пусто.

Кирьян улыбнулся рассеянно, со щемящей тоской вспомнив бревенчатый сруб, оплот своего детства. Остался он или осел, подгнив, в бурьяне, тоже храня в себе былое и радостное, некогда наполнявшее его жизнью и смыслом?

И дом этот – тоже богатство. Одно из богатств памяти.

– Одно меня тяготит, - сказал отец.
– В этом сегодняшнем времени нет ни цели, ни мечты. Это время потребления.

– А ты вспомни время приспособленчества, всеобщего угодничества вождям, нищеты, поисков дефицита, - возразил Кирьян. – Оно что, лучше?