Фото на развалинах

Я толкнул прикрытую дверь в гостиную. Мать сидела у пианино и плакала, а отец стоял у порога, одетый, как будто только что пришёл. Хотя, скорее всего, так оно и было. Вчера, когда я засыпал, его ещё не было дома. Всё ясно, ночевал у любовницы, а под утро явился домой.

— Елисей… — сказал отец растерянно. Естественно, он не ожидал меня увидеть. Дети должны спать до звонка будильника.

— Угу, — согласился я с тем, что я Елисей, — ну, чего не поделили?

Мать схватила с крышки пианино сигареты и нервно закурила.

— Тебя не поделили, — ответил отец, — хорошо, что ты проснулся.

— Меня? — я хмыкнул. — Вообще-то я не тушка бройлера.

— Лесь, понимаешь, — отец помолчал, подыскивая слова, — я ухожу.

— Ну пока, — я пожал плечами.

— Я от твоей матери ухожу, — уточнил отец, — вообще. Понимаешь? И тебя хочу забрать с собой. Конечно, если ты не против, да и не сразу, а когда разменяем квартиру.

Теперь родители оба смотрели на меня во все глаза. Ждали реакции. Чтобы я тут же решил все их проблемы и сказал, с кем буду жить. Или чтобы попросил остаться вместе? Было нечестно с их стороны требовать от меня решения. Я только проснулся. У меня болела голова, и я мёрз, стоя босиком на холодном полу.

И я сказал:

— Понятно.

— Что тебе понятно? — устало спросил отец, — Лесь, ты деревянный? Тебе всё равно???

— Понятно, что ты уходишь, а потом я смогу решить, с кем мне жить.

— И что?

Я снова пожал плечами:

— Знаете… я бы лучше вообще жил один. Чтобы никого из вас больше ни разу не увидеть. Или я бы умер, чтобы вам некого было делить.

В гробовой тишине я вышел в коридор.

— Что ты делаешь, Саша? — запричитала мать, очевидно, продолжая прерванный мной разговор, — У него самый трудный возраст, ему будет плохо без кого-то из нас!

— Мне пора, — сказал отец, — успокоишься, поговорим. По телефону.

Я закрылся в своей комнате и услышал, как хлопнула входная дверь и мать разрыдалась. Я лёг на диван и подумал: «Мне всё равно». Потом для верности повторил мысль вслух. Потом ещё раз. Потом взял подушку и кинул её в дверь. Мне всё равно, делайте что хотите. Мне плевать на вас так же, как вам на меня!

Несколько минут я лежал, ощущая неприятное жжение в груди, потом встал, быстро надел свои старые вещи, переложил фотоаппарат из хорошей куртки и выскочил из дома. Мне надо было уехать куда-нибудь подальше от своего района. Забиться в какие-нибудь руины. Прямо сейчас!

В городе был старый, давно закрытый мост. Дороги вокруг него разобрали и загородили, центральную часть моста над рекой сломали, а вдоль берега стоял проволочный забор. Но, так как сам мост никому не нужен, я подозревал, что и охранять хорошо его никто не будет. А если будут — что ж, попадусь сторожу, судьба значит моя такая. Раньше я не бывал у моста, только видел с расстояния. Вот и появился шанс побывать.

Оказалось, что проволочное ограждение содержится в полном порядке, но тянется до лесоперевалочной базы у порта, а база обнесена только дощатой изгородью, перемахнуть через которую не составило ни малейшего труда. Пробравшись вдоль завалов брёвен, я очутился у забора, разделявшего территорию базы и территорию моста. Этот забор был повыше предыдущего, и сверху на нём были набиты гвозди. Я огляделся, никого не заметил и успокоился — такие гвозди на заборах можно было забить любым камнем или обломком кирпича, которых полно повсюду. Камень действительно нашёлся. Я запрыгнул на рейку, скреплявшую доски, и заколотил несколько гвоздей — как раз столько, сколько было нужно, чтобы лечь на забор животом. Подтягиваясь, я неудачно зацепился рукавом за крайний гвоздь. Рукав затрещал, а руку обожгло, после чего я шлёпнулся с забора в грязный снег. Ранения на развалинах случались со мной не часто, но бывало. А вот плюхнуться как свинтус — такого пока не было. Я зло расхохотался. Всё в этот день шло один к одному.

Кусок моста возвышался передо мной, а все подступы к нему были завалены кучами песка, мусора, бетонными балками, чуть присыпанными снегом. Я достал фотоаппарат и снял мост. Потом аккуратно отогнул рукав и посмотрел на царапину — она была длинная и глубокая, жутко саднила и в нескольких местах кровоточила. Я слизнул кровь и снова раскатал рукав. Гвоздь был грязный, значит, у меня есть прекрасные шансы получить заражение крови и избавиться от мук выбора, с кем же мне жить.

На самом деле мои родители уже так давно существовали как будто порознь, что я думал — если они и разойдутся, я не замечу этого. А оказалось, всё не так… Что-то в этом было такое… дикое и неприятное. Я мотнул головой. Не буду думать о них. Не буду. У меня своя жизнь, и в ней довольно много своих проблем. Алиска, Наташа, историк тот же. Свои дела и буду делать.

Я подошёл к мосту поближе — чтобы подняться наверх, надо было пройти мимо будки сторожа. Будка была выкрашена в защитный цвет, и я сразу подумал, что там запросто может быть вооружённая охрана. И собаки типа овчарок. Я сфотографировал эту будку и пошёл к ней. Этого делать было нельзя, но мне было всё равно. Пусть меня поймают. Подумаешь…

Вооруженной охраны не было. Был всего лишь один бодрый пенсионер. И одна овчарка на цепи. Дед, видимо, только что проснулся, потому что вышел на крылечко, ёжась от утреннего холода, как может ёжиться человек, выбравшийся из-под тёплого одеяла. Увидев меня, он даже не разозлился — то ли тут такие, как я, лазили часто, то ли дед был флегматичным. Он просто махнул рукой и сказал:

— Давай-ка отсюда, нечего тут делать.

— А можно на мост подняться?

— Зачем? Свалиться и шею сломать? — осведомился дед.

— Вариант, — вздохнул я.

— Нельзя. Сказал: иди отсюда, значит иди.

— Ну пожалуйста.

— Нечего там делать.

— А если я вам сто рублей дам? — уже без надежды спросил я.

— Ты? — старик усмехнулся.

Я вспомнил, как я выгляжу, и сказал, закатывая рукав:

— А у вас бинта нет? Я руку порезал.

— Бинт есть, — сказал дед, — а на мост всё равно нельзя.

— Тогда не надо, — я отвернулся, — я, может быть, историю города изучаю… Что Вам, жалко, что ли?

Дед промолчал, и я медленно пошёл обратно к ограждению. Так всегда — мои слова разбиваются о людей и ничего для них не значат. Ни для матери, ни для Наташи, ни для вот этого сонного сторожа.

Я перевалился через забор и, грязный и расстроенный, побрёл домой. В автобус в таком виде лезть было глупо. Я шёл медленно, пиная попадающиеся под ноги пластиковые бутылки и прочий мусор, какого на улицах полно, и думал, что всё наладится. И я стану счастливым. После всех неприятностей должно было случиться что-то доброе. И тогда Наташа меня полюбит.

• • •

Так плохо у нас дома не было ещё никогда. Мать пила и, пьяная, терзала пианино. Из-под её пальцев неслась «Лунная соната», от ошибок звучащая ещё надрывней, чем всегда. Потом она бросала инструмент и шла ко мне, чтобы разреветься и сказать, что я вот-вот уйду от неё к отцу, и она останется одна. А тогда уже непременно умрёт. Потом она злилась и кричала, что лучше бы я не рождался. Я каменно молчал. Мне тоже было тяжело, и от этой тяжести в душе я не мог решить, что говорить. Я знал, что она права — если я уеду к отцу, она сопьётся и умрёт. А если я останусь с ней? Всё равно сопьётся, только я буду это наблюдать. Куда ушёл отец? Жить один? Никогда не поверю. Жить с другой женщиной? Зачем тогда ему я? Я не хочу идти к чужой тётке! Будет он мне звонить, если я останусь? А деньги он нам будет давать? Или другая женщина родит ему другого сына, и отец окончательно обо мне забудет?

Мыслей было много… слишком много, чтобы обдумать все и что-то для себя решить. В четверг я снова прогулял школу. Не было сил идти туда и улыбаться Алиске, разговаривать с ней, видеть Наташу. Я лежал в комнате и смотрел на стену с фотографиями жутковатых, пустых зданий. А может, это и есть высшее счастье — быть разрушенным дотла, чтобы с тобой уже никто и ничего не мог сделать…

В обед мать выбралась из своей комнаты и отправилась к пианино. Я заткнул уши руками и вдруг разревелся. Было что-то ужасно обидное во всём, что произошло. Обидное и неправильное. И было что-то гадкое в этом доме.